Ночь, сон, смерть и звезды - Джойс Кэрол Оутс
– От Уайти?
– Когда я задала этот же вопрос маме, она ответила: «Это имя пришло мне в голову». Не хотелось на нее давить, но я тогда подумала: такое имя для такого кота… Мэкки-Нож… мог придумать только Уайти.
– Папа никогда бы не пустил в дом уличного кота, ты же знаешь.
– Мама говорит, что кот неожиданно появился на заснеженной задней веранде. Она начала оставлять ему еду, и он «стал ручным».
– О боже. Мы можем этого кота у нее забрать?
– Кто «мы»? Если кто и помогает матери, так только я. Блин! – Беверли снова вскипела; она слышала, как сестра втянула в себя воздух.
– Я надеюсь, мама свозила его к ветеринару и проверила…
– Чертов кот – это еще впереди! Я нашла маму в спальне… в старом кремовом халате, волосы взлохмаченные, грязные… расширенные зрачки, дикий взгляд… дышит, как загнанное животное. Увидев меня, она заморгала, словно не узнавая, а потом спросила: «Это ты, Беверли?»
Она помолчала, мысленно восстанавливая картину. Пережить такое!
– Ты себе не представляешь… на полу раскидана одежда…
– Ну наконец-то! Папины вещи для Армии спасения…
– Да не папины. Ее. Папины вещи так и висят в кладовке… а в шерстяные вещи она складывает нафталиновые шарики. Она собиралась отдавать в Армию спасения свои красивые платья, туфли, жакеты… норковую шубу… представляешь!
– Что? Норковую шубу, которую ей подарил папа?
– Все свалено в кучу! Драгоценности. Перчатки. Выходные платья из черного и красного шелка. Длинное платье из газа цвета мяты, в котором она была на свадьбе у Маккормиков. Белое плиссированное. Туфли на высоком каблуке. «Моя жизнь кончена. Уайти желал лучшего для своей жены. Но теперь его нет, и зачем мне все? Эта нелепая шуба, мое проклятье? Я же никогда не буду ее носить». Лорен, я не верила своим ушам! Моя жизнь кончена. И она произносит это так спокойно, буднично. Без всякой жалости к себе. Я ей: «Мама, как ты можешь отдать норковую шубу?» А она: «Это мое проклятье. Я должна ее отдать».
– О боже! Если бы Уайти это слышал…
– Мы с ней поругались. Не только из-за норковой шубы. Единственное, что она решила оставить, – это черное кашемировое пальто… испачканное в грязи, на что она даже не обратила внимания. Я жутко расстроилась. Как она может отдавать такие прекрасные вещи? Зачем? Я с мамой никогда всерьез не ссорилась… только в детстве из-за пустяков. Короче, она решила, что «мех – это грех»… уж не Вирджил ли, паршивец, ее в этом убедил? И еще она повторяла, что ее жизнь кончена и ей больше не нужно столько вещей. Но самая жуть… от нее пахло чем-то животным. Она давно не мыла голову. Мама всегда была такой чистоплотной, такой опрятной. Ты же помнишь, как она заставляла нас чистить зубы после каждого приема пищи и мыть руки с мылом после туалета… Да, и вот еще. Она сказала: «Я ненавижу туфли на высоком каблуке! Я их носила только для Уайти».
Лорен словно лишилась дара речи. Если она повесит трубку, я ее убью.
Но Лорен не повесила трубку. Расстроенным голосом она произнесла:
– Бев, я надеюсь, ты этого не сделала.
– Не сделала… чего?
– Не забрала себе. Норковая шуба – это папин подарок маме. Только не говори, что ты забрала эту роскошную шубу себе.
– Я… я сказала маме, что если… что если она ей не нужна…
– Нет! Тебе не достанется норковая шуба. Черт, вот почему ты мне позвонила… рассказать о том, что теперь она твоя. Шуба за пятнадцать тысяч. Только не говори, что мама сама ее тебе отдала. Ничего она тебе не отдавала. Она ничего не соображает и не может давать согласия. Черт, вот почему ты мне позвонила, Беверли… похвастаться!
– Н-нет. Это не так.
– Это так! Ты забрала лучшие мамины вещи, ее драгоценности. Все, кроме обуви… только потому, что она тебе мала! – Теперь уже Лорен пришла в ярость.
– Она отдала их мне на хранение, – запротестовала Беверли.
– На хранение? Теперь это так называется? Отличный эвфемизм!
Эвфемизм. Беверли понятия не имела, что значит это слово. Ее лицемерная сестра использует вычурные словечки в качестве убойного оружия.
– Мне пришлось уговаривать маму. Она жутко разволновалась. Такой мы ее еще никогда не видели. Джессалин словно где-то подхватила вирус безумия. Если бы я не приехала, все вещи в картонных коробках были бы выставлены на обочине. И все бы уже исчезло, включая норковую шубу. А где была ты, Лорен? Как ты смеешь судить меня!
Это заткнуло ей рот. Беверли слышала, как сестра тяжело дышит на том конце провода.
– И вот тут я увидела ее исполосованные руки. Она пыталась их спрятать под халатом. Сначала я испугалась, что она порезала себе вены бритвой, но потом поняла: это все он, зверь-дикарь. Добрый десяток порезов и царапин, но не свежих, кровоточащих, а уже подживших, уродливых. Я спросила, откуда они у нее, но она ушла от прямого ответа… так, несчастный случай. Какой такой «несчастный случай»? В ранки могла попасть инфекция! А она мне: «Беверли, мне совсем не больно, пожалуйста, оставь меня в покое». По-твоему, это нормальный, разумный ответ?
Она рассчитывала на то, что Лорен все больше проникается жалостью к матери и к ней, Беверли, но сестра молчала.
Зато фоном прозвучали неразличимые слова. И Лорен, обращаясь к кому-то, сказала: Простите, вы не могли бы…
Резкий звук, как будто захлопнули ящик стола. И затем в трубке снова раздался голос сестры:
– Извини, тут у меня возникла проблема. Я вынуждена закончить разговор. Обещаю, что вечером по дороге домой я заеду к маме. К сожалению, у нас позднее совещание. Рекомендации из Олбани для нас неприемлемы… эти бесконечные тесты с госконтролем… кризис в самый неподходящий момент…
Беверли оборвала связь. Отбросила мобильник так, словно он радиоактивен.
– Нахер, нахер, нахер.
Усталость. Опустошенность. Эйфория ярости вся вышла из нее, как воздух из шарика, и сдувшаяся Беверли лежала на кровати, которую даже не удосужилась застелить. Эту кровать она делила не пойми с кем, с говнюком, предававшим ее (кто бы сомневался) мысленно по десять раз на дню, а может, и реально своим членом, чтобы не сказать прыщом. Да пошел он, этот супруг-козел!
(Ждала ли она, что Лорен ей перезвонит и извинится? Да ни хрена!)
(Мобильник на полу, и нет никаких сил наклониться и его достать. Да и хер с ним.)
Вино закончилось. Зато началась головная боль.
Она заплакала… скорее, завыла… не дай бог кому услышать. Оплакивает не мать-вдову, не покойника-отца, а себя, потерянную, изгнанную из дома на Олд-Фарм-роуд, ясное дело, навсегда.
Оставьте уже меня в покое.
Волна
И вот в одно прекрасное майское утро она снова стала собой. (Ну или почти стала.)
Волны, которые
