Господин Моцарт пробуждается - Ева Баронски
Она еще боролась с улыбкой, а он положил руки ей на затылок и боязливо прижался губами к ее губам. На крошечную вечность они застыли, прижавшись ртами, а потом ее губы поддались, и он понял, что теперь наконец все правильно и хорошо.
* * *
Профессор Михаэлис не успел ответить на стук, как распахнулась дверь кабинета.
— Господин профессор!.. Извините, здесь один ваш студент говорит, что это срочно, вы меня простите, но… — Тут мимо секретарши протиснулся Гернот, и она заткнулась.
— Ничего страшного, Зиглинда, я ему сам так шею намылю, что не обрадуется.
Михаэлис подождал, пока дверь закроется, скрестил руки на груди и посмотрел на студента — тот стоял у его стола, не дыша.
— Ну что? Надеюсь, вы пришли по серьезному делу — иначе зачем было вламываться?
— Я узнал, кто он! — не получив ответа, Гернот прибавил: — Помните, реквием.
— Я понял вас, Гернот. Что же, слушаю.
— Фамилия его Мустерман, зовут Вольфганг. То есть на самом деле его зовут по-другому, но только там все так сложно, я сам запутался.
Он остановился перевести дух.
— Во всяком случае, он лежит в Штайнхофе!
— Мустерман? Мустерман… — Профессор почесал левое ухо. Где он раньше слышал эту фамилию? — В Штайнхофе? Ну что ж, это не первый музыкант, угодивший в сумасшедший дом. Недавно то же самое было в Англии, несколько лет назад… — И вдруг он вспомнил. Мустерман. Ну конечно!
— Хм, да, но тот оказался симулянтом. Значит, и наш тоже притворяется. Наверно…
— Притворяется? Вольфганг Мустерман? Думайте, что говорите, Гернот! Вольфганг Мустерман — гений, а не притворяется! — Профессор Михаэлис отвернулся и стал перебирать стопку бумаг на столе. — Куда это подевалась программа-то?
У Гернота дрогнул голос:
— Вы его знаете?
— Да. То есть я его слышал, несколько недель назад — в «Музик-Ферейне». Фантастика! Я не припомню другого пианиста, который играл бы с таким умом и талантом!
— Но с другой стороны, у него ж не все дома.
— Да? Это потому, что он в психиатрической клинике? Стыдно, Гернот.
— А что будет у меня на экзамене?
— Об этом мы поговорим, когда вы нормально запишетесь ко мне на прием и придете, как вам будет назначено. До свидания!
Михаэлис покачал головой, глядя вслед молодому человеку, конфузливо выходившему из кабинета.
Вольфганг Мустерман. Это забавное имя врезалось в память не только ему, но и журналистам. Пианист, возникший ниоткуда, без биографии, так что никто не мог сообщить никаких подробностей. Феномен! Роберт Михаэлис выдвинул ящик, вынул папку и внимательно рассмотрел оригиналы Мустермана, которые Гернот хотел выдать за свои — ну и болван! Михаэлис давно уже сделал копии и отдал знакомому дирижеру, все сходились на том, что такую музыку нужно исполнить. Он с благоговением, почти нежно провел пальцем по мелкому почерку. Наконец-то нашелся человек, которому по плечу «Реквием» Моцарта, кто мог завершить его и даже (эту мысль Роберт Михаэлис едва решался додумать) превзойти гений Моцарта, да с такой легкостью, в какую профессор никогда бы не поверил.
Трагедия, когда болезнь мешает таланту творить. Будь судьба благосклоннее, сколько еще сочинений мог бы оставить нам Моцарт, сколько написать за каждый дарованный год?
(Профессор сложил в стопку бумаги, над которыми собирался работать. Бывают дела поважнее. Он посмотрел на часы. Интересно, до скольких можно навещать больных на Баумгартнерской горке? Нащупал в кармане ключи от машины.
Держась за руки, они гуляли по дорожкам между корпусов, вверх и вниз. Анджу не сводила глаз со светлой щебенки, а Вольфганг искоса наблюдал за ней, рассматривал ее темные волосы, как всегда собранные косынкой, — впервые он разглядел в них светлый луч. У них будет ребенок. Его дитя. Для которого новый мир с первого же дня будет своим. Ребенок укоренит его здесь — ведь у него самого корней не осталось. И он выживет, не умрет, а Вольфганг будет смотреть, как он растет. На этот раз он все сделает правильно.
— Мы раньше никогда не встречались на улице, знаешь, Анджу, любимая?
Она удивленно посмотрела, улыбнулась и крепче взяла его за руку. Под ногами шуршали сухие, по-зимнему бурые листья, и казалось, что листва говорит с ним. Из листьев неожиданно разлетались звуки — каких он никогда раньше не слышал и не сумел бы передать нотами. Мелкие брызги и шорохи, тихое, мягкое парение над землей, легкий трепет и взмахи, пение и шепот, каких не сыграть ни на одном инструменте, звучали у него в душе в темпе adagio.
Он остановился и с выпученными глазами прислушался. Вдруг он их расслышал повсюду: в колыхании веток вяза, в серебристых голосах птиц, в движении ветра. Даже в далеком сигнале автобуса звучало что-то новое, чего он ни разу не слышал, — а ведь оно наверняка присутствовало всегда. Изначальное пение вещей, музыка без нот, сущность звука, подчиненная изменчивому ритму, и даже не ритму, а дрожащему скрипу времени, содроганию нот. Вот пульс эпохи, ему по-прежнему чуждой.
— Все нормально? Вольфганг? Может, пойдем обратно?
Даже в голосе ее Вольфганг расслышал то, что раньше считал невозможным, и он раскинул руки и закрутился, ловя звуки, летящие со всех сторон. Он чуть не упал, закружилась голова, он споткнулся и хрипло засмеялся.
— Всё! — удивленно сказал он. — Всё вокруг — музыка!
Потрясенный, еле держась на ногах, он почувствовал, что Анджу положила руку ему на плечо и повела в комнату. Его ноты валялись повсюду. Он хотел предложить ей стул, сгреб в охапку одежду и снова почувствовал, что его шатает — пришлось сесть на кровать.
— Хватит, Вольфганг, ты так устал. — Она помогла ему снять ботинки. — Ложись, я завтра опять приду.
Он опустил голову на подушку, закрыл глаза, почти не почувствовал, как она поцеловала его в лоб, и ему показалось, что он проваливается все глубже и глубже. Звуки продолжали взлетать, без остановки. Звуки, которых он не знал, своеобразно красивые, окружали его как бесплотные духи и представали перед ним во всем великолепии. Вольфганг лежал и слушал, забывшись, пытался понять услышанное, но звуки не укладывались ни в один знакомый порядок. Казалось, они никак не связаны, не подходят друг другу, и все же они были необходимы друг другу, и все вместе соединялись в симфонию невообразимого, почти апокалиптического полнозвучия. Никогда, ни в одной своей жизни, ни в самых смелых фантазиях он не слышал ничего грандиознее. Пред лицом этой безмерности все выглядело
