Господин Моцарт пробуждается - Ева Баронски
— Не знаю, кто есть, но знаю, что он мне друг.
— И давно он у тебя живет?
— Уже так с год. Пришел — одежды нема, багажа нема, ходит по улице просто так. С мешком. Я думал, бомж — поначалу.
Петр смотрел в чашку с кофе.
— Как же ты пустил его к себе жить?
Он поднял взгляд.
— Музыку его послухал, сразу понял — особенный человек, большое сердце.
На душе сразу повеселело.
— А как ты… ну, когда я позвонила, ты сказал, что его уже давно нет. Ты не удивился, куда он пропал, ты искал его?
Он опять уставился в чашку и долго молчал, отодвигая ложечкой пену.
— То есть не первый раз. Пропадал-то он часто, только раньше на пару дней. Я спросил в Blue Notes, у Черни, он сказал, была женщина, красивые черные глаза, ну… я думал, он у тебя. Глупо. Неразумение.
— Не-до-разумение! — Анджу чуть не засмеялась, она уже почти оттаяла. — Но твое слово подходит лучше. Неразумение.
Он виновато улыбнулся.
— Много слов имею в немецком, все про запас, только достаю иногда неправильные. — Петр задумчиво посмотрел на нее. — С Вольфгангом у меня другой язык, у нас музыка. Только если с Вольфгангом играть, тоже будешь как иностранец. Он есть лучший музыкант, кого я слухал. Честное слово. Я много слухал, и в Вене, и в Мругове. Там фестиваль у нас бывает — знаменитый.
— Ну, знаешь, был бы он лучше всех — не играл бы в дурацком подвале, согласись?
— Это хороший джаз-клуб, Blue Notes, там концерты, знаменитые джазисты бывают. Только он не джазист на самом деле. Он пианист классичный, а как сочиняет… — Петр покачал головой, — у него даже концерт был, в «Музик Ферейне», начало большой карьеры…
— А вместо этого он лежит в клинике. — Наворачивались слезы. — Господи, у него был такой грустный вид.
— Если меня спросить — так он гений. А что творит со своей жизнью? Бросает на ветер. Но быть может, — лицо Петра посветлело, будто лучик пробежал, — если будет помогать хорошая жена, может выздороветь и будет прекрасно опять работать.
— Ты правда так думаешь?
— Что будет, не знаю, але думаю, душу может лечить только любовь.
* * *
На следующий день она не приходила, пришла через день: села на диван в холле — со стеклянным взглядом, с отстраненной улыбкой. Горела свеча на рождественском венке.
Он сел рядом с Анджу, прислушался, как волна, которую он всколыхнул своим телом, передалась ей. Они долго молчали. Потом он почувствовал, как она кончиками пальцев гладит его по лицу — тепло. Вспомнил отвратительных, чудных животных у нее в комнате, и ему показалось, что он стал теперь одним из них — только крупнее, ей как раз по руке.
— Пойдем погуляем, сегодня тепло. Я хочу… сказать кое-что.
Он молча пошел за ней. Наверное, расставание всегда начинается так.
Они ходили по спящим дорожкам, между павильонов, дошли до корпуса легочных заболеваний и поднялись еще выше, к церкви. Птицы пели зимними голосами — тихое, грудное пение, без обещаний и без восторга.
Несомненно, сейчас она скажет. Вот-вот. На прогулке. Он подготовился, зная, что будет больно и что эта последняя боль — тоже часть целого.
— Вольфганг, нам нужно поговорить, — начала она, и тут его покорность как ветром сдуло, и больше всего хотелось закрыть ей ладонью рот, обнять ее, прижаться к ней — приходилось сдерживаться изо всех сил. Он вцепился в полы куртки, запахнулся плотнее.
— Поймай меня! — бросил он ей и помчался по лужайке, обогнул дальнюю груду листьев и увидел, что Анджу так и стоит на дорожке, как мама, которая ждет разыгравшегося ребенка. Он прибежал, запыхавшись — сердце колотилось, но теперь этому было явное объяснение. — Знаешь, сколько я уже так не бегал!
— Вольфганг, пожалуйста, послушай меня.
Он огляделся. Кругом — только аккуратные горы опавшей листвы, и отвлечь Анджу нечем.
Она стряхнула с каменной скамейки невидимый мусор и села. Он помедлил, но потом проделал то же самое.
— Вольфганг… — Анджу взяла его за обе руки. Он чувствовал, как беспокойно она потирала большими пальцами его ладони, и мучительно старался придумать хоть одну шутку — ничего не приходило в голову. — Вольфганг, знаешь… в общем, слушай, у нас будет ребенок. — Она замерла, а он почувствовал, будто зашумел теплый ветерок и подхватил его.
— Анджу! — Он смотрел в ее глаза птицы, видел слезы в уголках, прижал ее ладони к сердцу. — Анджу. Любимая. Анджу. Ты знаешь наверняка?
— Сначала тест купила, а потом сходила к врачу.
— Ребенок! Ведь это чудесно! — Глядя на нее, он сиял, и сам не знал почему. Дитя. Его ребенок. Который родится и попадет в то время, что ему не принадлежит. Казалось, это неправда, невозможно, опасно. Разве может он оставить след в чужом мире?
Она опустила глаза.
— Вольфганг… я боюсь. Я не знаю, что с тобой, господи, я даже не знаю, кто ты, как тебя зовут по-настоящему!
— Анджу. Родная! — Он поцеловал ей кончики пальцев. — Я тот, кто сидит здесь с тобой. Тот, кто хочет быть с тобой во всякое время, кто тебя любит, почитает и уважает! А имена у меня отобрали, и ежели теперь я и буду когда носить имя, то не иначе, как имя того мужчины, которого сможет любить всем сердцем — всем умным сердечком — моя милая, лучшая, самая досточтимая и прекрасная Анджу, — и он посмотрел на ее ладонь в руке. — А если она не сможет меня полюбить, то имя мне не понадобится.
— Вольфганг, это…
— Вольфганг? — Он наклонился, посмотрел вдаль на дорожку — налево, потом направо. Сердце стучало alla breve. — А где же Вольфганг? Вольфганга нет. Или… ты имеешь в виду меня? Безымянного?
Анджу вскочила, закрыла лицо руками.
— Перестань! — И она ушла от него, прямиком по траве, и все его надежды умолкли. Слышно было, как она всхлипывает — она не пошла дальше, стояла к нему спиной, на отнимая рук от лица. Он робко встал, ступил на незнакомую землю: шутовство и веселье больше не указывали пути. Он обнял ее одной рукой, повернул к себе и прижал к груди.
— Анджу. Любимая. Анджу, — он бережно погладил ее по блестящим черным волосам.
— Я… так хотела, чтобы мы были вместе. Мы так понимали друг друга.
— Я тебя не прогонял. — Он укрыл ее, обнимая. — В этом мире мне нельзя быть тем, кто я есть, но меня это не пугает, и
