Правило 24 секунд - Юля Артеева
Все еще иду за ней и несу в руках кроссы. Закусываю щеку изнутри и затем поджимаю губы. Да, это было крайне тупое решение. И мне жаль, что она так говорит обо всех девочках из группы. Та, что запала на Кирилла, вообще на «давалочку» не похожа.
– Я виноват, – повторяю за Бахман негромко.
– Да, скажи мне что-нибудь, что я не знаю!
– Оль, – вздыхаю и пытаюсь снова начать разговор, хоть понимаю, что она немного не в том состоянии, – это был тупой поступок, прости. Но ты мне сказала, что я малолетка и у нас ничего не может быть. Как я должен был себя чувствовать? Как, по-твоему, я до сих пор себя чувствую?
Бахман останавливается, смотрит куда-то вниз. Затем резкими, раздраженными жестами стягивает носки и вышвыривает, не глядя, куда-то в траву. Их я уже не подбираю, не такая уж важная потеря.
И Леля продолжает идти босиком по дороге. Следующие несколько минут проводим в молчании. Слушаю, как шаркают ее джинсы об асфальт. Хорошо, что после жаркого дня он еще не остыл. А потом она резко оборачивается, и я замечаю, как дрожит ее подбородок.
Моя девочка произносит срывающимся голосом:
– Фим… не надо тебе быть со мной. Я сама не знаю, что делаю. Лучше найди девушку себе по возрасту. И чтобы была нормальной. Боже… Нет, забудь. Забудь, что я сказала! Не смей никого трогать!
Оля вдруг содрогается от рыданий, и я бросаюсь вперед, чтобы крепко ее обнять. Она плачет, трясется и бормочет:
– Тронешь, и я умру.
– Лель, есть только ты.
– Ты врешь! – стонет она мне в плечо.
– Бахман, из нас двоих только ты больная.
– Я здоровая. Это ты проверься. Так много половых партнеров… ну… не к добру.
– Какая же ты стерва, – смеюсь и качаю головой.
Моя она. Моя. Сдохну, но не позволю ей уйти. По судьбе так написано. Я эту идею всей душой ненавижу, но именно сейчас отца гораздо лучше понимаю.
– Ты маленький, Наумов. Ты со мной не справишься, я сама не справляюсь.
– Господи, да замолчишь ты или нет?! – рявкаю я и, обхватив подбородок Лели пальцами, снова жестко и резко прислоняюсь своими губами к ее. Только бы не говорила больше ничего. Только бы затихла.
-… .-.. .. …– .
А потом я провожаю ее домой, вручаю в руки отцу, который, судя по всему, совсем не удивлен состоянию дочери. Он смотрит на меня, вздыхает, уточняет зачем-то:
– Ефим?
– Да, здравствуйте.
– Спасибо.
– Ее укачало в такси, – предпринимаю совсем уж тупую попытку отмазать Бахман.
Но от нее так перегаром разит, что Антон Игоревич мне, конечно, не верит. Усмехается мрачно, пожимает руку и закрывает дверь.
И я снова чувствую себя тупым мальцом. Ни мнения, ни авторитета. И почему я решил, что Бахман будет со мной?
Леля
Едва проснувшись, я чувствую острое чувство вины. Где-то читала, что это естественный спутник похмелья, и у него даже есть свой термин – шеймовер. Наличие отдельной терминологии, честно говоря, мое состояние нисколько не облегчает. Голова и так трещит, а когда на нее обрушиваются воспоминания вечера, и вовсе раскалывается надвое.
Боже, ну что за дура.
Разлепив веки, я пытаюсь собрать себя в кучу. Оказывается, сплю поверх одеяла в джинсах и в свитшоте Ефима. На столике у кровати стоит бутылка минералки и лежит обезболивающее. Папа всегда так делает.
А потом лишает меня тачки на пару недель. Дает понять, что заботится, но поведение мое не одобряет.
Я скручиваю крышку, которая с трудом мне поддается. Силы в руках вообще нет. Проглатываю таблетку и долго пью, приподнявшись на локте. А потом падаю обратно в кровать.
Ладно, я дала себе фору, а теперь пришло время порыться в памяти, чтобы понять, какие претензии выкатила Наумову в этот раз.
Пока морщусь от череды неловких воспоминаний, я натягиваю на нос ворот его кофты и глубоко вдыхаю. Тело реагирует автономно, без участия мозга. Волна сладких мурашек несется с затылка и ниже, покрывая каждый миллиметр. Я зажмуриваюсь.
Чтоб он провалился, это мальчишка.
Только пахнет он почему-то самым настоящим мужчиной.
Взбесившись на саму себя, поворачиваюсь на бок с приглушенным стоном и подтягиваю колени к подбородку. Ненавижу! Кобеля Ефима ненавижу, а свою реакцию на него – тем более!
Тем не менее прижимаю ткань к носу и жадно дышу. Мне кажется, что его запах от меня сбегает, и я отчаянно хочу задержать этот магический афродизиак.
Боже. Меня точно посадят. Постучат в дверь прямо сегодня, закинут в бобик и предъявят за растление малолетних. И им там, конечно, будет пофиг на то, как Ефим пахнет.
Разозлившись, в несколько рывков снимаю с себя свитшот и швыряю в стену. Обнаруживаю, что на мне нет белья и заворачиваюсь в одеяло, мечтая умереть. Он с собой мой лифчик унес? Вроде бы положил в карман. Интересно, насколько стремно будет попросить свое белье обратно?
В отчаянии трясу головой. Хуже и быть не может. Обшариваю постель вокруг себя в поисках телефона и нахожу его в заднем кармане джинсов. Собираюсь прошерстить интернет на предмет того, что в действительности означает возраст согласия, но вижу сообщения от Фима. Помедлив, открываю наш диалог.
Как ты, конфета?
Напиши мне как проснешься.
Если что, я сказал твоему отцу, что тебя в тачке укачало. Вряд ли он поверил, но можешь попробовать использовать этот аргумент.
Кстати, Лель, красивый лифак…
Ты извращенец!!!
Верни мне мое белье и не смей разглядывать!
После нашей свадьбы отдам. Как себя чувствуешь?
Ты душевнобольной.
Душа болит, это правда. Скучаю, Оль
Я засовываю телефон под подушку и вдруг начинаю плакать. Искренне и горько, еще на волне вчерашних коктейлей. Потом встаю, снова натягиваю на себя проклятый свитшот и продолжаю рыдать. От того, как сильно Ефим мне нравится, как отчаянно я его ревную, как тупо себя веду, как безумно запуталась.
Ба, моя милая, почему именно это мы не успели с тобой обсудить. Почему так страшно остаться одной сейчас?
В дверь спальни решительно стучат. Отец выполняет необходимые правила приличия, но ответа не ждет, сразу открывает и спрашивает:
– Встала?
Я вытираю нос пододеяльником и молчу.
Папа продолжает:
– Ключи от машины забираю. Возьмись за голову, пожалуйста. Скоро учебный год, в конце концов!
Я всхлипываю и прижимаюсь лицом к подушке. Пошел бы этот учебный год!
– Оля… Не
