Человек обитаемый - Франк Буис
— Конечно, спасибо «кофе.
Колокольчик звякнул, и девушка исчезла. Колокольчик звякнул еще раз. Теперь он знал, как ее зовут. В большинстве домов на площади затворены ставни, а из-за нескольких окон за ним наблюдают — он это чувствует. «Бедняга Гарри, перестань думать, будто ты центр мира. Здесь ты никто».
Над мэрией поднялась стая галок. Они покружили вокруг колокольни. На таком расстоянии птицы напоминали пчел в траурном одеянии, а церковь — гигантский улей, утративший королеву. Казалось, жизнь проиграла и вынуждена отступить. Меланхолия торжествует, а Гарри мерзнет. Пора возвращаться, иначе дома погаснет огонь.
Калеб
Калеб зовет его псом, как всех собак, которые были у него прежде. Он никогда не раздает кличек животным, считая, что не вправе их нарекать. У пса нет ошейника, он свободен уйти, когда только пожелает, и вернуться, когда захочет. Но питомец никогда не покидает Калеба. Иногда пропадает, чтобы поохотиться, в какие-то дни задерживается подольше, привлеченный какой-нибудь сукой с течкой, а затем приходит домой худой, измученный и несколько пристыженный тем, что позволил инстинктам возобладать. В остальное время пес постоянно путается в ногах у Калеба. Он дитя многих пород. Практически целиком черный, кроме белых пятен на шее и лапах. Однако на свету его шерсть переливается рыжим. Пес силится походить на диких зверей, но в его взгляде больше доброты, чем в глазах всех людей, которые попадались на жизненном пути Калеба. Он никогда не дрессировал пса. Пасти овец у того в крови. Инстинкт бежит по его венам, словно дар в жилах Калеба. Один учится у другого. В отличие от человеческой, собачья природа не принимает любых проявлений алчности, неблагодарности и желания доминировать. «Дикость» — слово, придуманное человеком.
Иногда Калеб прикрикивает на пса, а иногда — пес на Калеба. В любом случае они на своем месте, по одну сторону баррикад в этом мире. Их тени похожи. Животное нуждается лишь в ласке, но никогда о ней не просит, и только рука Калеба может к нему прикоснуться. У пса нет хозяина, а у Калеба — раба у ног. Кажется, будто мужчине хватает компании собаки, а собаке — компании мужчины. Один вполне способен обойтись без второго, но не факт, что это сработает для обоих. Калеб по-своему относится к каждому зверю, не стремясь превратить его в сообщника, ровно как к псу. Он одинаково привязывается и к комару, и к красноперке. Конечно, Калеб уважает каждое живое существо, но собак искренне любит.
Вечером Калеб запирается с псом в доме. Он готовится к приходу ночи, будто к встрече с соперником, собираясь навалиться всем весом, чтобы перевернуть его и повалить. Но провоцировать ночь ни к чему, кроме как в последней смертельной схватке, к которой Калеб еще не готов. Он ждет ее, и острое, сочащееся страдание уже копится в животе, словно гнилая, кислая вода. Вот что происходит с наступлением темноты. Нужно любой ценой проснуться после пребывания в мрачной пустоте, где что угодно может появиться и исчезнуть в мгновение ока. На это нужно решиться.
Много лет назад Калеб научился договариваться с ночью. Иногда он, словно божество, творит чудеса, как, например, в тот раз, когда смог окутать плотью скелет матери. Конечно, не как христианский Бог, а как тот, другой, профан без веры и законов, еретик, способный достать труп из могилы. Бог, воздающий по заслугам судьям, что возомнили себя борцами за справедливость. Калеб ждет ночь: она сдерет с него шкуру и изнасилует разум. Он ждет ее, чтобы снова завести маховик времени, который застыл на выбранном матерью моменте — моменте неутихающей боли, незатягивающейся раны, моменте, скрывающем все, что мать не захотела рассказать ему при жизни.
И вот он ждет ночь.
Ждет свою мать.
Сначала лишь силуэт.
Вот плоть полностью покрыла кости.
Вот она сидит на стуле.
Ночью.
Каждую ночь.
Разговаривает с ним.
Всегда.
Сара неподвижно стоит посреди двора, поставив у ног ведро с зерном. Можно подумать, это не человек, а статуя из прочного холодного металла, водруженная на постамент из грязи. Сара не сводит глаз с заката, поскольку больше тем вечером смотреть не на что, а накануне нельзя было полюбоваться уходящим солнцем из-за тумана. Обычно Сара не отрывалась от работы, даже камни на пути не могли ее остановить, а сейчас она замерла, распрямив спину, козырьком приставила ладонь ко лбу и вглядывается в горизонт. Невозможно понять, что происходит там, на другой, невидимой стороне, что делают ее руки, что выражает ее поза, что привлекло ее взгляд. Однако вскоре все прояснялось, потому что неподвижное тело не заменит слова. Вот так застывать на месте не входило в привычки Сары, но одно и то же повторялось уже долгое время — да, долгое время. Конечно, она чувствовала, что сын смотрит. Стоит за спиной. Казалось, из зрелой женщины мать превращалась в девчонку, готовую вот-вот голыми руками отрыть сокровище.
— Кто угодно скажет тебе, что нет ничего прекраснее на свете, — сказала она.
Калеб смотрел на идеально ровный диск, висевший над лесом Пьер-Бланш, откуда струились все мыслимые и немыслимые оттенки оранжевого.
— Может, это и есть истина, — ответил он.
— Нет, я так не думаю.
— Почему?
— Если бы на свете существовала одна-единственная истина, другие не пытались бы ее опровергать.
Едва произнеся эти слова, Сара наклонилась к ведру, вытянула ладонь, взялась за ручку, подняла ношу — и все вернулось на круги своя.
— Оставь, я донесу, — настаивал Калеб, направляясь к ней.
— До сих пор справлялась и в этот раз справлюсь.
Сара пошла к курятнику, а Калеб еще раз взглянул на солнце, уже целиком красное, дрожащее по всей окружности, похожее на каплю крови, расплывшуюся под прозрачной пластиной. Он не понимал размышлений матери, не понимал, к чему она вела. Он лишь знал, что, задавая даже самые точные вопросы, все равно не получит нужного ответа.
Сара мало разговаривала, но по тем немногим словам, которые она произносила, становилось ясно — это что-то важное. Она говорила, что, как только прошлое ушло в прошлое, туда уже не вернуться. Добавляла, что не стоит ничего ждать от будущего, не надо жаждать того, что оно готовит. Жизнь — это результат очень старых ошибок, которых мы не делали, но вынуждены терпеть их последствия, и если будем знать о них заранее, то посягнем на собственную смерть. Ненависть — это не смертельное оружие, а соль, таящаяся под кожей. Она говорила вещи, которые ребенок не в силах понять, подросток не
