Человек обитаемый - Франк Буис

Человек обитаемый

Франк Буис

L’homme peuplé

Franck Bouysse

Затем, что я ищу не стиль, а образ.

Не в многознанье сила мудрецов,

А в их слепом, ошеломленном сердце[1].

Уильям Батлер Йейтс. Ego dominus tuus

Калеб

С одутловатого неба падают плотные хлопья снега, и спящая природа постепенно укутывается в белое. Лазоревка устроилась на подоконнике и любуется собственным отражением: кажется, будто птица в черной маске собралась на карнавал. А может, она просто рассматривает существо, чье оперение не такое яркое. Оно подносит к бесклювому рту странную соломинку с раскаленным кончиком, откуда струится бледный дым. Одна пара лапок помогает ему стоять, а другая — хватать разные предметы, названий которых птица не знает. Один из них страшнее прочих: однажды лазоревка видела, как из него с грохотом вылетела молния и голубь тут же упал с дуба замертво. Однако лазоревка никогда не видела, чтобы эти лапки помогли человеку оторваться от земли и отправиться в другое место.

Калеб рассматривает взъерошенную ветром лазоревку. Он завидует птице и ее способностям оставаться без движения на морозе, всегда находить свое место в этом мире, едва только захочется перемен, благодаря чему она кажется гораздо сильнее всех этих гуру, что иногда выступают по радио, предлагая заранее заготовленные решения любого вопроса. Место же Калеба сейчас — в этом доме, у потрескивающего в дровяной печи огня, согревающего спину, шею и плечи. Вся жизнь этого человека сводится к одному: развести на рассвете огонь, поддерживать его и позволить погаснуть ночью лишь для того, чтобы утром разжечь снова.

Непогода заперла Калеба дома, где почти никогда не зажигается свет. Сумерки, а за ними и тьма подкрадываются, обволакивают все вокруг и начинают жить своей собственной жизнью, в которую Калеб старается не вмешиваться. Эта хижина выглядит попроще домов в деревне, хоть и вполне обустроена. С начала времен, то есть за сотню лет до этого зимнего вечера, дом не претерпел ни единого изменения, даже малейшего ремонта. Это место, словно автономная память, ни с чем не расстается, раскладывает вещи по собственному усмотрению, вспоминает и забывает, забывает и вспоминает, поскольку ничто не исчезает навсегда, что-то всегда найдется вон там, в углу, под завалом других вещей, а иногда и на самом видном месте. Большая комната на первом этаже, две сообщающиеся с ней спальни, сверху — чердак, снизу — подвал.

Дом надежно защищает своего владельца от жары и холода, а еще воздействует на него особым образом, чего Калеб даже не замечает: едва он оказывается дома, темп его движений замедляется, физические действия сводятся к необходимому минимуму, зато мысли в голове ускоряются, настоящее стремительно тает, освобождая пространство для ярких воспоминаний и тщетных намерений.

Снаружи все ровно наоборот: инстинкт торжествует над разумом и электризует тело. Калеб про водит мало времени в спальне: он не любит спать в кровати, считает, что это место для мертвецов. Отдыхает он по большей части, сидя на стуле с подлокотниками, и его спина уже привыкла к этому положению. Вечером он любит устроиться у слухового окна, и нет ничего прекрасней, чем задремать рядом с этим оракулом. У очага лежит собака. Она дергается во сне, преследует какую-то проворную дичь.

С самого рождения Калеба пейзаж ничуть не изменился, и эта любопытная лазоревка похожа на других — ровно так же он не отличается от любого другого человека в глазах птицы.

Докурив, Калеб зажал окурок между большим и указательным пальцами, повернулся и бросил его в печь. Собака открыла глаза, подмела хвостом серый каменный пол и снова уснула. Калеб налил воду в кастрюлю и поставил ее на чугунную раскаленную плиту. Собрав крошки со стола, он открыл окно. Лазоревка вспорхнула и уселась на ветку вишневого дерева. Калеб выбросил крошки и закрыл створки, сухим движением повернув задвижку. На еду слетелись воробьи, но синицы тут же напали на них и прогнали прочь. Проверив воду в кастрюле, Калеб снова закурил, затем достал из шкафчика миску, налил в нее кипяток, открыл бутылку сливовой настойки и дважды наклонил горлышко над миской, будто отмеряя порцию. Маленькими глотками он принялся пить грог у окна: спускаясь по горлу, жидкость журчала, словно ручеек.

Снег теперь лежал на всех ветвях вишневого дерева, а также на лысых потрескавшихся дровах, сложенных стопкой у дома. Однако, касаясь мокрой земли, снежинки таяли. Ни малейшего дуновения ветра. Синицы покончили с крошками, вернулись на дерево, внимательно высматривая, не будет ли добавки. Время от времени они порхали друг к другу, пререкались, походя на крошечных гарпий в церемониальном облачении.

Калеб вспомнил, как мать готовила грог в маза-гране для него, смешивала в пиале цикорий с молоком для себя, и они пили вместе посреди огромной сельской тишины, которая рано или поздно приходит на смену любым другим формам жизни. Мать прикасалась к фарфору тонкими бледными губами и слегка дула; из этих губ редко раздавались слова.

Матери больше нет. Но ее тень мелькает среди окрашенных известью стен под присмотром пауков, свисающих с деревянных балок. «Духи путешествуют после смерти, свободные от тела», — сказала она однажды. Он до сих пор понятия не имеет, где мать услышала подобное.

Кем был его отец, Калеб не знал. Мать никогда о нем не упоминала, не хотела и слова говорить. Кажется, бабушек и дедушек тоже не существовало. Он о них ничего не помнил. Иногда в памяти всплывали лица, и он сам не понимал, видел ли их когда-нибудь наяву или же это всего лишь игра воображения.

Когда поток мыслей поутих, уже стоял вечер, а снег пушился по земле. Вдалеке послышался шум. Калеб узнал рев приближающегося мотора: скоро сквозь дымку прорвется свет фар и с опаской пересечет долину. Кто-то едет. Калеб прислушался. Больше никакого шума, никакого света. Его раздраженная память только-только начала собирать осколки истории воедино.

Несколько лет назад Сара ополаскивала один за другим листья салата и бросала их в плетеную корзинку в раковине.

Покончив с этим занятием, она взяла корзинку за ручки и вышла. Пройдя пару метров по двору, потрясла тару, глядя на открытую калитку. Капли воды падали, мерцая в вечернем свете. В какой-то момент Сара принялась качать корзинку еще энергичнее, словно поп, размахивающий кадилом над гробом самого дьявола. Последние капельки разлетелись и растаяли в воздухе. Сара