Господин Моцарт пробуждается - Ева Баронски
— Здравствуйте, можно поговорить с Вольфгангом? Это Анджу Зоннляйтнер.
Слышно было, как на другом конце провода кто-то глубоко дышит.
— Нету дома, извините.
Конечно, он платил ей той же монетой, не хотел видеть, не хотел разговаривать, в сущности, она не ожидала ничего другого, ведь она сама не впускала его и не отвечала на письма.
— Пожалуйста, это очень важно. Мне нужно срочно с ним поговорить.
— Не знаю ничего, где он есть.
Анджу, хоть и была серьезно настроена, не сдержала улыбки — собеседник говорил точь-в-точь с таким же акцентом, как его передразнивал Вольфганг!
— А вы не могли бы ему кое-что передать, когда он вернется? Пусть срочно мне перезвонит. Хорошо?
— Вы с концертичного агентства?
— Нет, я… по личному делу.
— Значит, вы есть та женщина, что он дарил чашку с фарфора?
Анджу настороженно замерла. Голос прозвучал недобро, почти с угрозой.
— Да, думаю, это я. То есть чашку он мне дарил.
Поляк долго молчал. Наконец Анджу снова услышала, как он дышит.
— Пропал Вольфганг, три недели нету минимум. Так я думал, он у вас.
— Нет. Значит, где-то еще. Может, у родственников? — Ив этот миг Анджу поняла, что ничего не знает о Вольфганге. Кто его родители, есть ли братья и сестры, другие родственники — ничего-то она не знает, и ей стало неловко и стыдно.
— Нет, там у него все умерли, вся семья. Мой боже! Случилось что-то, точно. Дзвонить трэба по больницам.
— Нет, я не думаю… он же писал мне письма, последнее только вчера получила, и оно… — Анджу запнулась. — Боже мой, ну конечно.
— Да, что?
Анджу пыталась проглотить стоявший в горле комок.
— Послушайте, я, кажется, знаю, где он. С ним все в порядке, то есть не все, но… я перезвоню — Она положила трубку и закрыла лицо руками.
Все сошлось. Поведение, исчезновение, и письма, и то, что рассказывали Энно с Йостом. Она измученно выдвинула ящик, где хранила письма от Вольфганга, и перечитала их. Нахлынули ужас, грусть и стыд, смешались и превратились в сплошную боль.
Вҍна, 4 новембр. 2007
вечеръ а скорҍе даже Nocte temporis puncto пробило ровно 11 часовъ
дорогая моя: Анджу
хочешь ты меня одурачить или валяешь дурака, чтобы я дуракъ повҍрилъ, что ты меня разлюбила и больше съ дураками не имҍешь дҍла — хоть мнҍ и приходится того ежечасно опасаться — и все же, увҍряю тебя, самъ я всё такъ же безумно тебя люблю — я безъ ума, отъ того и дуракъ — сумасбродъ! знать подҍломъ мне дураку — и буду любить, до конца моей дурости — что я говорю — до конца моих дней что разумеется будетъ одно и то же, потому какъ пьяный проспится дуракъ никогда — другого пути мнҍ нҍтъ есть только вопросъ, любъ ли тҍбе твой старый дурень или ты меня дурачишь — и прошу, не своди съ ума такъ долго, ибо сердцу тяжело, такъ оно влюблено, столько нежности в нем / и все больше съ каждымъ днемъ / что скоро болҍе ничего не вмҍститься разве что маленькая дурость утромъ, крошечная — днемъ и мелкое сумасбродство вечеромъ — такъ что brucolina mia спокойной ночи и буду писать покороче — но и ты не забывай мнҍ сердечно отвечай — ответишь ли хоть разъ…
шлю тысячу безрассудныхъ поцелуевъ и остаюсь навҍки твой безумный старый дурень Вольфгангъ М. Д.-уракъ!
На Баумгартнерской горке, где располагалось здание клиники, было так необычно тихо, словно время здесь текло по другим законам. Анджу не смогла заставить себя сразу пойти в тот корпус, который назвали в справочной. Она гуляла по мокрому осеннему парку, напоминавшему театральные декорации и сцены из прошлого, с корпусами-особняками, которые называли здесь павильонами. Поднялась к церкви, постепенно отвыкая от учащенного пульса города, и бродила, пока не настроилась на мирный ритм этого места.
Пациент, как сообщили, только что ушел к себе в палату. Санитар провел Анджу по коридору, постучался в серую, крашенную масляной краской дверь и приоткрыл ее:
— Господин Моцарт, к вам пришли.
Со спазмом в горле она перешагнула порог и подавила мгновенный порыв — развернуться и убежать.
— Анджу, Анджу, дорогая! — Вольфганг замер, а потом подошел и хотел обнять ее.
Она попробовала улыбнуться, как ни в чем не бывало, и справилась с задачей неожиданно легко. Сначала она увернулась от объятия, но его руки — обычные мужские руки, от него исходит тепло, и даже аромат — в гнетуще затхлом воздухе больницы у Вольфганга был свой аромат, как и тогда в метро.
— Стало быть, ты нашла меня?
— Хорошая комната, — соврала она и осмотрелась в тесной палате с высоким потолком. На зарешеченных окнах — занавески в желтый цветочек, они боролись с безотрадным интерьером, но борьба была неравной. Повсюду разбросаны страницы, нотные листы, где исписанные, где — только начатые, несколько строк, меж которых дожидалась белая тайна.
— Как у тебя дела?
За этот абсолютно бессмысленный вопрос ей хотелось себя стукнуть.
Вольфганг посмотрел в сторону, как бы осматриваясь.
— Хорошо, настолько, насколько это возможно для человека, оставшегося без любви. — Он придвинул ей стул. — А как поживает мой восьминогий друг?
Анджу опустилась на стул, вцепилась в сиденье и пыталась остановить слезы.
— Вольфганг, пожалуйста…
— Voilà, pour toi, — Вольфганг протянул ей несколько исписанных нотных страниц. — Вот что я собирался тебе послать, а теперь весьма удобно — почта не понадобилась.
Внезапный взгляд так тронул Анджу, что она опустила глаза в пол.
— Я назвал ее «Соната паучка», но вполне возможно, что по-настоящему она — соната дурачка, кто знает? Впрочем, разница как будто всем известна. Паучков я в этом доме не обнаружил, а уж дурачков хватает. — Он убрал с другого стула бумагу и свитер и сел, пошевелил пальцами в воздухе, будто играл на пианино, поморщился, а потом даже заткнул уши. — Нет! Увы, не могу тебе ее сыграть, инструмент у меня расстроен безобразно. Но надеюсь, это не расстроит тебя, любимая Анджу. А если ты расстроишься — стало быть, мне тебя и веселить, верно?
Улыбаться больше не было сил. Она ясно понимала, что боится, и страх парализовал ее, хотя больше всего хотелось выбежать из палаты и унестись подальше от этого места, где все явления обращались в свою противоположность.
— Вольфганг, скажи все-таки, как ты тут? Пожалуйста… Чем помочь, что принести, может быть, что-нибудь нужно?
— Как ты могла заметить, весьма полезен был бы настройщик, однако — не буду жаловаться.
