Господин Моцарт пробуждается - Ева Баронски
но довольно об этомъ, не думай, будто я целыми днями вожусь съ воробьями въ этой яме где слезы ручьями — отнюдь, я усердно тружусь, исполняю то, на что гожусь, компонирую весь день один как пень, когда мой воробышекъ не ждетъ меня у окна, чирик, а если б чирикнулъ песенку из нее тутъ же сделалась бы ария, даже целая синфонiя, а то и Опера, если только я буду настроенъ… и думать о моей любимой анджу потому какъ теперь я пью чай а не кофiй, как водится, такой мне дали советъ, а такой советъ мнҍ — умеющему следить за своим здоровiемъ — всегда весьма дорогъ.
Да такъ уж обстоять съ истиной, надобно ее хорошенько обдумать; — утромъ, как поработаю, я совещаюсь въ этом вопросе съ одной милой и доброй подроугой, некой весьма ученой дамой и следовательно дискутировать съ ней одно удовольствие и она благосклонно ко мне относится какъ и я къ ней, стало быть толкуем о томъ о семь и философствуемъ, а после я занимаюсь своими делами, и сегодня День въ день аккуратъ неделя съ техъ поръ, как я снова даю концерты и Академiи — публики всегда много, вотъ только пiанофорте, какое у нихъ стоить, могло бы быть и получше, ведь если желаешь славы и чести то хороший инструментъ немалое преимущество однако не буду слишкомъ жаловаться все клавиши у него на местҍ — чего ж тутъ еще хотеть?
вспоминаешь ли ты меня такъ же часто какъ
Вольфгангъ М., постоянно и верно
тебя вспоминающий?
Agnus Dei
Agnus Dei, qui tollis peccata mundi,
Dona eis requiem sempiternam.[46]
Она не вставала с постели и плакала, текло из носа, из глаз, подушка давно промокла. Казалось, будто она падает, как во сне, все глубже и глубже, в бездну, но мелькнувшая было мысль, что все могло сложиться по-другому, снова подхватывала ее, как порыв ветра, а потом опять продолжалось падение. Надо пойти к врачу, сегодня же — хотя и так давно понятно, что уточнять нечего.
Анджу выдернула несколько носовых платков из коробки, высморкалась, насухо вытерла глаза. В детстве это всегда помогало: стоило маме платочком промокнуть ей глаза, как слезы проходили. Но сейчас и это воспоминание ранило сердце. Теперь она сама будет мамой. Да нет, и думать не смей, это глупейшая случайность. Теплый, нежный поток прокатился по телу, накрыл волной, и Анджу снова бросилась на подушку.
Как можно дорасти почти до тридцати лет и оказаться такой безголовой, безмозглой дурой? Анджу вспоминала тот вечер, когда он взял ее за руку и повел в комнату. Она отдалась ему, потому что полюбила, а любовь — когда двое созданы друг для друга.
«Глупости!» — Она высморкалась и села, вытащила новый платок, а пустую коробку пнула, так что та кувыркнулась по полу. Они спали вместе, а всякий взрослый знает, что может случиться от этого. Любовь! Страсть, похоть, от нее-то мозги и отключились. Она сама, одна виновата, так что ей и расхлебывать, вот и все тут. Анджу застыла на краю кровати, уставившись на стеллаж, ногами в шерстяных носках елозя по паркету. Потом сунула в рот большой палец и прикусила до боли. Она уже представляла себе, как делятся яйцеклетки, превращаясь во множество новых клеток, в воображении проносились существа, похожие на головастиков, зародыши, сосущие большой палец и невесомо парящие в чуждом космосе. Большие глаза и курносые носики, и наконец — Вольфганг стоит на коленях, с распростертыми руками, смеется, а навстречу ему неуверенно топает карапуз на коротких ножках; Вольфганг за роялем с ребенком на коленях, пухлые ручки бьют по клавишам; она опустила голову, закрыла лицо руками и в который раз помечтала, как было бы прекрасно, если бы не случилось безумного признания Вольфганга. Потому что — при всем ее страхе, при всех оговорках — каждое воспоминание о нем ложилось мягкой рукой на плечо, словно его объятие. Ровно на один день она поверила, что встретила любовь на всю жизнь. Потом всеми силами старалась похоронить и любовь, и мысли о Вольфганге, вырвать их как сорняки, с которыми всегда нелегко разделаться. А что теперь? Зародилась жизнь. Пока почти невидимая, всего-то горсточка живых клеток, но все-таки человек. Ребенок. Ее ребенок. Ее и Вольфганга. Разве она смеет решать, жить ему или умереть? Избавиться от него, пока никто не узнал? Убить и удалить из организма, как болячку? Опять навернулись слезы, и она затряслась в плаче.
Она всегда хотела детей. И чтобы муж — их отец — был таким, как Вольфганг: умным, чутким и необычным. Видящим, чувствующим, переживающим, чтобы он дарил слова, нежность и музыку. Свою музыку. А теперь она носила его ребенка, и ей казалось, что жизнь дала трещину. И она понимала, что трещина останется, даже если ребенок и не родится, как на склеенной тарелке, которая никогда не срастется. Останется след. И будет день за днем напоминать о любви — что оказалась, как всегда, недостижимой.
Ребенок. Ее ребенок. Она несет ответственность за живое существо, у которого нет шансов сопротивляться.
Мать-одиночка. Это слово она воспринимала раньше, как чужой диагноз, про который думаешь, что тебя-то болезнь не коснется. Да так ли это ужасно? Она вспомнила свою мать — та справилась «на отлично». У Анджу всегда все было — только, конечно, денег не хватало. Отца она вспоминала редко и совсем по нему не скучала. У них не было ничего общего, кроме формы мочек и фамилии. Тут Анджу испугалась. Что, если заболевание Вольфганга — наследственное? Он производил такое впечатление, словно сам не знал о своем состоянии. Может быть, попроси она его, он пошел бы к врачу? И даже согласился бы на психотерапию? Она почувствовала, что к ней возвращаются силы, встала, шмыгнула в ванную и умылась холодной водой.
Первым делом надо поесть. Съесть что-нибудь полезное. А потом пойти к нему. Что ж, на тарелке у них теперь трещина — значит, нужно бережно, как можно осторожнее нести
