Почти 15 лет - Микита Франко
Лев в тот вечер был трезвым. Они поднялись в его квартиру, он толкнул Тахира на кровать и трахнул. Без сантиментов, но и без грубости: старался быть осторожней. Тахиру понравилось, но он всё равно сказал: «Толкаться было необязательно».
Лев удивился, но не просьбе, а собственным действиям, которых даже не заметил: таким привычным был этот жест – толкнуть. Перебрав свои воспоминания, он добрался до отношений с Яковом и понял, что так обычно и делал: швырял его в постель, выдавая этот странный, сочащийся агрессией порыв, за страсть. И ведь так было всегда. Без договоренностей.
Теперь уже и самому Льву это показалось странным: его на кровать никогда не толкали. Ну, если не считать… В общем, не толкали.
Раньше он думал, что так надо. Мол, есть всякие изнеженные мальчики, сделанные из другого теста, и они любят, чтобы их брали, чтобы с ними грубо обращались, что это их возбуждает. Эта идея так плотно засела в его голове, что Лев никогда в ней не сомневался, не пытался отнестись критически, всё раскладывалось как дважды-два: если трахать, то грубо, а если кто-то хочет, чтобы его трахнули, значит, хочет грубости. Умозаключение не вступало в противоречие даже с его собственными желаниями: себя-то он изнеженным не считал несмотря ни на что. И так отработал жест швыряния до автоматизма, что повторил его спустя двадцать лет.
Со Славой.
Во второй раз Лев позволил Тахиру лечь в постель самому, и даже пару раз спросил, что он хочет, хотя ему было не очень интересно (и не очень хотелось перестраиваться под его желания). Хорошо, что Тахир на всё отвечал: «И так нормально».
Когда Лев занимался сексом трезвым, он был хорош. Не искусен, как любовник, а тактичен, как партнёр: внимательно отслеживал свои реакции, был осторожным и участливым («Так хорошо? А так?»). Теперь он всегда был активом, всегда, других ролей он больше не признавал.
Зато признавал, что в этом мире, полном ужасных и жестоких мужчин-активов, он может научиться быть другим партнёром, и, желая таким стать, тренировался на Тахире. В глубине души он мечтал, что, научившись заниматься нормальным сексом с ним, он однажды сможет показать измененную версию себя Славе. Тогда Слава перестанет отказываться, боясь, что Лев ему навредит. И они, заново отстроив отношения, наконец-то всё расставят по своим местам: изнеженному мальчику Славе в блёстках и женских шмотках больше не придётся трахать его, настоящего брутального мужчину в строгих костюмах.
Но пока это были только мечты. Напиваясь (если напиться, мечталось легче), Лев терял часть своей осторожности, и начинал развязно вести себя с Тахиром. В прошлый раз секс закончился скандалом из-за предложения Льва: «А может, мне тебя тоже напоить до беспамятства, чтобы ты потом знать не знал, что я с тобой делал, м? Как тебе идея?». Тахир ответил, что идея идиотская, в той ситуации виноват сам Лев, никто ему алкоголь внутривенно не вводил, и вообще «хватит драматизировать, ты сейчас тоже пьяный, на утро будешь меня обвинять в насилии?». Лев пригрозил, что, если он не заткнется, сам окажется изнасилованным, и Тахир заметно испугался, Лев тоже испугался (самого себя), и добавил: «Шучу».
Теперь они были в кресле. Оно качалось, как тогда, с Яковом. Как кресло-качалка в подвале Камы. Лев время от времени опускал руку к стакану с виски, подносил его к губам и отпивал. Он разглядывал смуглую кожу, белую полоску шрама с правой стороны, над пахом – след удаленного аппендикса. Этот шрам раздражал Льва – у Славы такого не было.
Он опустил руки на бедра Тахира и слегка отстранил его от себя:
- Хватит.
Тот удивился: они же только-только завелись.
- Хватит?
- Да. Мне скучно.
Тахир замер на его коленях, и Лев слегка ударил его по ягодице, призывая быстрее подняться.
- Ты умеешь обламывать, - заметил Тахир, перекидывая ногу и слезая.
- Сегодня всё как-то… хреново, - сказал Лев и про секс, и про день.
Тахир, неспешно одеваясь, заметил:
- Потому что ты пьяный. Когда трезвый, с тобой… лучше.
- Тебе, - усмехнулся Лев, снова отпивая из стакана. – А мне с собой хуже, когда я трезвый.
Тахир вздохнул, опустил взгляд – вроде как на ремень, а не от неловкости – но спросил очень неловко:
- Может, завтра…
- Опять?
- Нет! Я имел в виду… Может, завтра сходим погулять?
Лев прыснул:
- Что сделаем?
Тахир нервно заткнул рубашку за пояс и буркнул:
- Неважно.
Когда он уходил, Лев перешёл на русский, сказал ему вслед: «Гуляй». Надеялся, что Тахир не поймёт. И в то же время хотел, чтобы он понял.
На завтра у него были другие планы.
Одевшись, он собрал пустые бутылки и поставил их на кухне возле мусорного ведра. Мимоходом насыпал корм в собачью миску и потрепал Сэм за ухом.
- Надеюсь, ты никому не расскажешь обо всём этом…
Когда приходил Тахир, Лев запирал спальню и не позволял собаке зайти внутрь. Ему почему-то казалось, что она всё поймёт: поймёт, что он привел в свою постель чужого человека, и будет лаять, и осуждать, и смотреть неотрывно своими грустными собачьими глазами. Он не был готов столкнуться с осуждением.
Следующим днём, после работы, он зашёл к Антонине Андреевне.
Так теперь повелось: он предлагал помощь – что-нибудь подкрутить, прибить или починить – она отказывалась, он настаивал, она соглашалась, он приходил вместе с Сэм (они со Славиной мамой привязались друг к другу), и, пока женщины обнимались на диване, он оказывал услуги плотника и электрика, потом Антонина Андреевна его кормила (в какой-то момент Лев поймал себя на том, что ест только у неё – раз в день или даже в два дня, а остальное время – пьет), а за обедом они, как правило, разговаривали о Славе. Лев жил этими моментами: когда можно будет о нём послушать. Что угодно. Любую ерунду, любую сюсипусичную историю о первых шагах, любую мамскую хрень про ветрянку – он хотел все эти истории.
Иногда Антонину Андреевну по-старушечьи переклинивало и вместо Славы она начинала говорить о Мики – каким был он, каким были его первые слова, как смешно торчали его волосы по сторонам. Лев об этом тоже терпеливо слушал, напоминая себе: «Это мой ребёнок. Это тоже важно», но сам ждал любой возможности соскочить с темы и снова что-нибудь спросить о Славе.
Он презирал себе за
