Три Анны - Ирина Анатольевна Богданова
Занимался Алексей Ильич с Аней много: по пять-шесть часов в день. Литература, физика, химия, математика, история и снова литература.
– Как одержимый, – охарактеризовал его усердие Нгуги. И пояснил: – Я думаю, что масса Алексей себя проверяет, не забыл ли то, что знал. Говорят, он раньше университет закончил. Учёный человек.
Сам Нгуги тоже старался передать Ане свои знания, и через год она уже свободно болтала с ним по-английски, лишь изредка уточняя новые слова. В Дроновку Аня почти не ходила, лишь в родительские субботы навещала могилку бабы Кати, сыпала на низкий холмик крошки хлеба для птиц и оставляла скромный букетик полевых цветов.
Год за годом текли незаметно. Нгуги почти не менялся, Алексей Ильич дряхлел, а Аня подрастала и расцветала.
* * *
Беда пришла в Олунецкую губернию вместе с заковыристым словом «коллективизация». Эта беда оказалась столь велика, что докатилась даже до одинокого домика на порогах, через который потянулась длинная цепочка беженцев из окрестных деревень. То были простые крестьяне, оборванные, голодные, с жалким скарбом в руках и детьми на закорках. Они шли куда глаза глядят и обречённо молчали, чуя близкую погибель.
– Раскулачили нас, – по-простому объяснила Ане усталая девушка лет восемнадцати, её ровесница, остановившаяся возле калитки. – Хозяйство вместе с домом в колхоз отписали, а нас на улицу выкинули. Мол, недостойны вы, кулаки-мироеды, работать в общественном хозяйстве. А какие мы кулаки? Тятя с мамой работников отродясь не держали, скотину сами обихаживали, овёс сеять да молотить никто не помогал. – Хоть голос незнакомки изредка подрагивал – глаза смотрели сухо и твёрдо. Так бывает, когда беда столь велика, что никаких слёз не хватает излить горе наружу.
Не скрывая сочувствия, Аня подала странникам каравай хлеба и отварную курицу:
– Куда вы теперь?
Со сдержанным достоинством приняв подношение, девушка ответила:
– Идём в Ленинград. Говорят, город большой, авось посчастливится работу найти. Только, боюсь, не дойдём мы. Мать от горя совсем обессилела, а третьего дня мы пятилетнего братишку схоронили.
Стремительно пустела и Дроновка.
– При купце Веснине у нас было почитай триста дворов, – загибали пальцы старики на завалинках, – опосля революции осталось с полтораста, а сейчас гляди – церква порушена, половина изб заколочена. Весь народ разбежался.
Иной раз, с горечью глядя на искорёженный фундамент Дроновской церкви, Аня думала, что с неё и началась гибель села. Так случается, когда в могучий дуб, стоящий посреди живописной поляны, бьёт молния и он падает, подминая под себя тугую поросль, которая не в силах оправиться от тяжести и вырастает корявой и уродливой.
Вольготно в Дроновке себя чувствовала лишь Фимка-комсомолка. Сжимая в кулаке тонкую тетрадку, она ходила по домам и старательно переписывала имеющееся у хозяев добро, предварительно густо обслюнявив огрызок химического карандаша.
– Снова война, – сказал однажды про коллективизацию Алексей Ильич, и по его помрачневшему лицу Аня поняла, что того мучают какие-то тяжёлые мысли, оставшиеся от прошлой жизни.
Крикнув Нгуги, чтоб привёз из Олунца свежих газет, хозяин заперся в своём кабинете и погрузился в чтение. Через закрытую дверь Аня слышала, как он в ярости стучит кулаком об стол, на чём свет ругая советскую власть.
– Нет! Мы не этого хотели, – заявил он Нгуги, когда тот пришёл позвать массу к обеду. – Дальше так продолжаться не может! Я буду писать Кобе.
На немой вопрос Ани Нгуги шепнул, что Кобой старые друзья по каторге называли самого Сталина, а он первый человек в стране. Хотя письмо было написано и отправлено, настроение Свешникова становилось хуже день ото дня.
Так случалось не раз. За пять лет, прожитых здесь, Аня привыкла, что жизнь Алексея Ильича разделена на периоды. Один серый – другой чёрный. Странно, но светлых промежутков между ними не было. Ни разу за всё время она не видела на лице хозяина даже тени улыбки. А однажды Аня случайно подглядела, как он плакал. Точнее не плакал, а скорбно смотрел на портрет над столом, и из его глаз катились крупные слёзы, оставляя на щеках влажные полосы. Аня бы и рада была помочь Алексею Ильичу, но чувствовала, что его груз слишком велик для неё и слишком загадочен.
Разбил монотонность их жизни всегда бодрый Нгуги, который в последнее время стал частенько пропадать в Дроновке. Возвращаясь под утро, он загадочно блестел глазами и долго сидел на крыльце, блаженно щурясь, словно кот над блюдцем сметаны. Весь вид чернокожего, расслабленный и довольный, говорил о том, что в деревне его, наконец, признали за своего, и он обзавёлся новыми друзьями. Как оказалось, Анины предположения были недалеки от истины, но того, что случилось, она и представить не могла.
Тайна раскрылась в один летний день, наполненный запахами скошенного сена и жужжанием пчёл. Аня видела, что с самого утра Нгуги хочет что-то ей сказать, но никак не может выбрать время: то его Алексей Ильич к себе зовёт, то она занята. Наконец, когда время близилось к вечеру, Нгуги перехватил её за руку возле колодца и приблизил губы к лицу девочки:
– Анютка, я женюсь!
В первый момент Ане показалось, что она ослышалась:
– Нгуги, ты что сказал? Повтори!
– Я женюсь! – торжествующий Нгуги выпрямился и постучал себя в грудь кулаком. – Можешь не сомневаться – я стану лучшим мужем на свете и очень скоро все дроновские бабы захотят за меня замуж.
Он выговорил эти слова так горделиво, что Аня чуть не рассмеялась, представив Нгуги в разномастном окружении женской части деревни.
– Нгуги, зачем тебе все дроновские бабы? Лучше скажи, на ком ты женишься?
Поскольку Нгуги многозначительно молчал, Аня принялась перебирать в уме своих знакомых, по её мнению, подходящих для чернокожего.
«Любка-сухоножка? Вдова, но слишком старая, толстая и к тому же хромая. Манька Лаврентьева? Вертихвостка. Да и приложиться к рюмочке любит, а Нгуги веселящее зелье не жалует. Может, Верка Ткачёва? Наверняка она», – решила Аня, вспомнив спокойное открытое лицо молодой вдовы шорника с тремя мальчишками. И сразу забеспокоилась, будет ли Нгуги ладить с пасынками,
