Три Анны - Ирина Анатольевна Богданова
Поднявшись на борт, я сразу притрухнул и приготовился распрощаться с жизнью: матросы сгрудились вокруг меня, хохочут, пальцами показывают, а один, самый нахальный, принялся меня за уши таскать.
Я понял, что в долгом пути матросам скучно, вот капитан и привёл им на потеху живую игрушку.
Но всё оказалось совсем не так, как я предполагал.
Капитан прикрикнул на матросов, тут же прибежал толстый усатый боцман, отвёл меня по шаткому трапу вниз и втолкнул в машинное отделение.
В лицо пахнуло страшным жаром, и я мгновенно ослеп от пылающего огня и оглох от страшного грохота. У раскрытой топки, голые по пояс, метались три чёрных человека. Двое из них кидали в печь уголь, а один расшевеливал его длинным железным багром. Решив, что это чернокожие рабы, я выкрикнул приветствие. В ответ мне раздался смех. Тот матрос, что бросал уголь в топку, выпрямился, утёр рукой пот со лба, оставляя на лице светлые полосы, и я догадался, что кочегары – белые люди.
Ваня, Петя и Вася – так звали кочегаров, приняли меня как своего. Никто надо мной не смеялся, никто не издевался, а когда один матрос снова попытался дёрнуть меня за ухо, Иван показал ему кулак.
Вскоре все на судне стали звать меня Гуга, а судовой доктор, господин Фёдор Иванович Трумпель, начал учить русскому языку и записывать мои рассказы о Кении.
Когда месяцев через семь мы подошли к российскому порту, я уже неплохо изъяснялся по-русски, числился членом команды и мне даже выдали на руки жалованье и выправили паспорт! Так я понял, что, благодаря капитану Грушину, я больше не раб, а свободный человек.
Нгуги прервал рассказ и требовательно посмотрел на Анюту:
– Знаешь, что случается с диким зверем, когда его после долгих лет неволи выпускают из клетки?
Аня не знала. Поэтому отвечать не стала, а лишь отрицательно затрясла головой, укутанной в платок.
– Вот и я не знал, что, оказавшись на свободе, зверь сначала пугается, а потом начинает кусать всех подряд. И вот таким зверем оказался я.
Аня представила себе, как Нгуги набрасывается на прохожих и приоткрыла рот от удивления.
Он понял её замешательство и пояснил:
– Конечно, по-настоящему я не дрался и не кусался, но вёл себя так, словно мне всё разрешено и все люди кругом должны меня понимать и жалеть. Тем паче что как раз в это время я задумал жениться. Рассуждал я так: «Если в России всем позволено жить по своим обычаям, то наверняка и мне будет разрешено сделать то же самое». Подкреплялось моё убеждение тем, что я снял квартиру в мусульманском квартале. Каждый день я видел женщин, закутанных в покрывало с ног до головы, голопятых турок в круглых шапочках – фесках, спокойно пьющих чай из высоких стеклянных стопок, стариков, лопочущих на незнакомом наречии, и думал, что и я могу жениться по обычаям моего племени. Я был уверен, что против такого красивого сватовства, как в моём племени, не устоит ни одна девушка.
Для начала я сходил в ближайшую деревню, спрятался по всем правилам хорошего охотника, дождался, когда девицы выйдут в поле убирать лён, и тайком высмотрел себе трёх невест. Меньше, чем на три жены, я не рассчитывал. Одну жену в нашем племени имеют совсем глупые мужчины, достойные презрения. Запомнив девушек, я начал готовиться к сватовству: изготовил себе лук и специальные стрелы, тупые на конце. Сплёл из лыковой мочалки юбочку, такую, как ты уже видела, и принялся ждать благоприятного дня. По нашему родовому обряду жених должен усердно натереть жиром своё голое тело так, чтоб, увидев его, девушки замирали от восторга. В тех невест, которые приглянутся, воин пускает стрелу, бьющую без промаха. Ну, а если избранница берёт стрелу себе – то быть скорой свадьбе. Именно так я и поступил. До деревни добежал в одежде, скинул её под кустом, взял в руки лук и сел в засаду. Дождался, когда девушки, навязав лён в снопы, присели отдохнуть, выскочил на поле и давай посылать в них стрелу за стрелой. Что тут началось! Девицы переполошились, мечутся по полю, как ополоумевшие. Которые убегают, которые визжат, а которые оземь без памяти рухнули. Смотрю, издалека мужики бегут. Мне бы охолонуть да пойти на попятную, а я в раж вошёл. Жену хочу. А что до драки, то я и рад стараться кулаками размахивать – пусть невесты полюбуются, каков жених – сильный воин! За такого любая с радостью пойдёт. В общем, – грустно закончил свой рассказ Нгуги, – найти невесту я так и не смог. Мужики меня скрутили да в каталажку отправили. А там суд короткий – два года каторги на поселении, и то потому, что за меня капитан судна господин Грушин с доктором Трумпелем просили. Правда, я не затужил. Каторга так каторга. Везде люди живут. Всё лучше, чем в рабстве.
Отправили меня на поселение в Сибирь. Места там красоты неописуемой, народ суровый, но добрый. Веришь, так полюбил тот край, что, отбыв свои два года, решил навсегда там остаться санитаром при больнице. И остался бы, если б не встретил массу Алексея. Но про это я тебе как-нибудь в другой раз расскажу. – Нгуги белозубо заулыбался и хитро посмотрел на Аню, словно проверяя, какое впечатление произвёл на неё рассказ. Результатом остался доволен: Аня слушала его как зачарованная, недвижимо стиснув руки на драной юбчонке. В её воображении мелькали картины льняного поля с растрёпанными девушками, увидевшими, как прямо на них, стреляя из лука, мчится голый чёрный человек. Тут кто хочешь умом тронется.
Увидев, что Нгуги сияет от удовольствия, девочка решилась спросить:
– Скажи, а за что попал на каторгу Алексей Ильич?
Улыбающиеся губы Нгуги сморщились в гармошку, и черты лица сурово затвердели:
– Этого я тебе сказать не могу. И у него не спрашивай, если беды не хочешь. Как говорят русские старики: «Кто много знает, тот мало живёт».
Обещание звучало зловеще и, украдкой перекрестившись, Аня подумала: «Не зря хозяин воет по ночам, как упырь. Видать каторга ему была дана не напрасно».
По приезде домой Анюте стало не до рассуждений. Пока Нгуги разгружал привезённые продукты, она кинулась топить баню. Завтра после обеда она отпросится у хозяина и побежит проведать бабу Катю. То-то старушка обрадуется, ведь Нгуги велел передать ей связку сушёной рыбы и меру овса, хватит
