Контузия - Зофья Быстшицкая
А вот другая история, более поздняя, была иной: никто уже моей независимости не мог сокрушить никаким поведением, поэтому о ней, ведь считаются обычно минимум две, нужно говорить в ином тоне. Может быть, потому, что началась она в результате этакого легкого развлечения, ребяческого флирта на несколько недель, когда я могла, все уладив внутри себя, выйти кому-то навстречу, но была уже иной, так как все время меня согревала радость, что я ничья, и так это уже и останется. Это был основной аргумент, я не хотела его лишаться в обретенном равновесии, никогда до этого не дошло, и, видимо, это все и решило.
Поэтому в том, что случилось потом, необходимо видеть уже иную атмосферу, присущую тому приключению. Не врать, не попадать в ловушки уже иной, но столь же обманчивой перспективы, хотя тут будет труднее, потому что все куда ближе. Только не преуменьшать и не преувеличивать, я же знаю, что иными были все пропорции, приведенные к общему знаменателю, это надо признать. И вновь я не хочу представлять все происходившее в истинной последовательности, потому что в ней уже содержится оценка событий, а кто может разрешить взаимные прегрешения? Да и отталкивает меня такое злоупотребление, отталкивают и подробности, которых всегда много накапливается в уделенных друг другу годах.
И вновь какие-то картины. Немного центробежных состояний, потому что не могу я перечеркнуть этот отрезок, ведь и он привел к тому, что вызвало мою окончательную перемену, а она обычно определяет по виду настоящее время. Возможно, в постоянном изменении, но я об этом не знаю, так как знаю, чего хочу сейчас, чем я из-за этих людей, по причинам от них независящим, стала, знаю, когда пишу сейчас то, что кто-нибудь потом будет читать на сон грядущий, и уж никак не к вящему его назиданию, вот уж чего никогда не бывает.
Картинки? Ох, первая была сущая олеография, но ведь и безвкусица может растрогать, придать некую высшую ценность, если соответственно подготовить восприятие! А так немного надо, чтобы она стала нашей правдой! Мы знаем об этом, знаем именно сейчас, когда стираются границы во всех искусствах, в том числе и в искусстве жизни. Видимо, любое начало, любые предварительные конфигурации в притяжении двоих непременно должны отдавать дешевкой, тут уж существует некий ритуал, настолько действенный и успешный, что в это время не думают о нем презрительно. Отсюда слова, отсюда жесты и уже тяготение к контакту, хотя бы условному, так что пейзаж, лучше, если вечерний, хорошо, если немножко экзотический, так как он выводит из рамок осторожной повседневности, а чем дальше от нее, тем мы чувствительнее к фактору неудовлетворенности, тем податливее на ферменты соблазнов, бродящие в чем-то новеньком. Кто из нас этого не знает? Кто не украсил подобную ситуацию этикеткой высокой ценности, чтобы после признать, как легко он позволил обмануть себя этой упаковкой, которая бросается в глаза и обезоруживает критичность, в то время как мы нетерпеливо рвемся обладать.
Так что я неспособна сейчас давать прилизанные описания тех вечеров, этого моря в небе и луны в море, это опять будет открытка из киоска. Всех нас преследуют, как оглянешься, эти видики в духе поп-арта, и в моей коллекции есть парочка, сейчас не место воспроизводить их, проза все труднее этому поддается, у нас все больше проявляется аллергия к готовой потечь по бумаге «красивости» без стилизации. Разве что в поэзии, не в той, что торжественно-напыщенная, а в мудрой, благодаря впечатлительности и таланту, можно найти признак этой красоты, стертой жизнью, постоянным служением всяческим процессам, от описания до сентиментальных воздыханий, до замазывания пустоты и недостаточной находчивости.
Тогда тоже все было как положено, соответствующая панорама и предрасположенность к чувствительности, ах, как было приятно, что я для кого-то средоточие всего, что вот уже безрассудные слова, и уже агрессивные действия, и не нужно это как-то оценивать, потому что все происходит на другой орбите, уже в состоянии невесомости, — и так я парю к кому-то, ах, как приятно закрывать глаза, чтобы потом открыть их, парить, выглядеть звездой с того места, где я была до этого, быть светлой точкой для кого-то, так что сверкать, лучиться, шуршать платьем, возносить руки, серебряные от мерцания, подставлять губы черноте ночи. Как приятно множить схемы, когда ты вновь женщина! Как приятно делать вид, что уступаешь, иметь свой особый признак в этом наплыве напряжения, когда отбрасываешь свою скорлупку и тело твое уже нагое, но ничто ему не грозит в этой готовности отдаться чему-то почти неведомому.
И вот начался бал, и танцевала я на берегу, гудящем от плещущих волн, танцевала от берега до лабиринтов музыки, танцевала под солнцем и во тьме, дни и ночи подряд — так теперь это вспоминается. И признаюсь, не все кончилось после танца, после этой игры, после смешной конспирации и прогулок по крыше, так как из окна этой мансарды, из окна в крыше, на меня сваливался парень, обо всем на свете забывший и невменяемый, потому что я и сама была невменяемая.
Я испытывала полную невесомость, не о чем было думать в пируэтах дней над землей, я перестала чувствовать ее под собой, и поэтому, наверное, парение не кончилось, как должно бы, вместе с концом южного отпуска. Теперь я не могу быть там, но тогда, видимо, я на какое-то время забыла, кем я уже была, может быть, и нет в этом греха перед собой, потому что я иногда снимаю стражу, чтобы перестала она надзирать за моей особностью.
Только потом, после кроссворда со всяческими дополнениями, который я уже разгадала, пришлось сосредоточиться, чтобы не распылять внимание на все стороны света. И вот тогда я, нелогично, выбрала выздоровление, хотя уже избыла прежнюю болезнь и могла, радостно, вновь схватить сердечный недуг. Тогда я закрылась, чтобы остаться одной среди мною ограниченной кубатуры — безопасного убежища для моей затерянности. Но именно в ней необходимо
