Контузия - Зофья Быстшицкая
И вот тогда пришла, уже почти созревшая — нет, не сразу, но в этом отрезке жизни — издевка, уже без оговорок и околичностей. Издевка над собой.
Но можно издеваться и еще подчиняться компонентам открытий на сей день, потому что они еще только первые, а сколько раз мы можем так сказать о том, что в нас? Нет же контейнеров: на добрую память скопленного опыта или, скажем, склада для побочных продуктов, отходов любви. Все должно заполниться, ведь мы же осуществляем себя в порывах и падениях и когда-нибудь, иногда слишком поздно, в состоянии оценить то, что мимоходом, следуя рядом с тобой, из года в год, от события к событию, следуя все более параллельно, скапливалось и собиралось. И бывает, что наступает день, когда всякая инвентаризация не приводит к балансу, не хочется нам ничего упорядочивать и подсчитывать, с графами «должно быть» и «имеется» мы уже и не считаемся, поскольку на обе ложится апатия, эта последняя, весомая антиэмоция, а с таким притуплением чувств все уже становится бессмыслицей, необъятной, как океан. И двое борются уже на поверхности пустой глубины, не имея плота для спасения, — и тогда получается, что каждый вынужден плыть в свою сторону, лишь бы спасти себя, к разным островам, населенным еще чем-то неведомым. Но усилие это сделать нужно, чтобы не погрузиться, чтобы добраться собственными силами в другое место дальнейшего существования. Наверное, я первой увидела эту сушу, потому что не протянула руки для контакта, к мнимой безопасности, в еще одной попытке искусить свое безволие; я решила рискнуть, предоставить все воле случая, самого, первого, который подвернется у берега, несмотря на высокую волну, осознавая, что, решившись на это, я предоставлена сама себе и могу быстро пойти ко дну.
Но не пошла, кажется, нет, только перед этим надо было еще побороться с собой и с человеком, который нес меня на спине, потому что некогда сам так постановил, а потом взял и бросил на землю, еще стоя между мною и мною, между той, кем я была, и той, какой стала потом, это было трудное дело для самоопределения, а впрочем, что значит слово «трудное»? Во все времена, вплоть до наших дней, только женщины понимают его смысл: это значит разодрать нечто цельное, до сих пор трепетно хранимое, это значит рассечь себя, в своем понимании в эту минуту, на сегодня и на будущее время, на время-ловушку. Хорошо, когда появляется способность посмеиваться над собой, она-то и служит маяком для потерпевшей крушение. Что поделаешь, мы чаще падаем за борт и, к сожалению, реже вглядываемся в очередной горизонт, чтобы увидеть путеводный свет, где-то, в бабской панике, утерянный во время катастрофы. Это правда, нам труднее издеваться над собой, и эту правду самолюбия я здесь не буду замалчивать, заботясь о самолюбии своем; этот рефлекс приходит к нам вопреки всей совокупности наших свойств, которые мы вносим в быт нашего племени, потому что издевка — это некоторая отстраненность от себя, а ведь мы, женщины, всегда в ц е н т р е, в том, что называется «око циклона», в чужом излучении, благодаря свойственной нам нервной сетке, драматической настроенности, спазмам матки, таланту радостно отдаваться. Конечно, порой мы совершаем боевые вылазки, нам хочется вырваться из себя, в основном тогда, когда из-за всего этого на нас обрушивается сокрушительный разгром, затрагивая жизнь далеко за пределами чисто личного. Но уж так ли на самом деле мы хотим вырваться из клетки, склепанной природой и традицией? Мы и сами хотим быть замкнутыми в нее, потому что только так можно упиться всеми вариантами эмоций, всегда приправленных слезами и пафосом, этой астигматической призмой видения вещей, но мы не можем от этого отказаться, чтобы увидеть свою слабину и поиздеваться над собой, время от времени, вопреки сговору истории и обычаев. Трудно это, и вот вновь звучит кодовое слово без конкретного содержания, но ведь эта экспедиция в собственную психику стоит усилий, хотя бы во имя менее деформирующих последствий после каждого спотыкания о кого-то или просто о нашу женскую специфику, вплоть до невольной карикатуры.
Мир для нас, господа хорошие, не сатирическое представление, покамест еще. Так что я не хотела быть экспонатом и несколько легкомысленно решила играть роль посетителя на этой выставке курьезов, где и я некогда демонстрировалась. Так что я бежала рысцой вперед и, может быть, перехватывала в этой спешке, лишь бы не видеть рядом пустое место, после себя избытой, вырванной из контекста других, мне подобных, служащих не для самоиздевки, а для чужих насмешек. А это все-таки разница. Может быть, слишком большая? Но тогда, глядя издалека на моих искромсанных двойняшек, я сама тренировалась, для своих нужд, в хитрых усмешках, ведь я же хотела быть утехой исключительно для себя.
Это оказалось чудесно, доселе я и не знала, что это значит, вот так нестись по жизни и на все поглядывать искоса, небрежно. Я пережила нечто вроде эйфории, не могу сейчас здесь этого не сказать, это разрасталось во времени, хотя еще не давало о себе знать в день бегства, тогда мной руководили побуждения злободневные, сиюминутные, — и обливалась слезами, как отвергнутая любовница, все прежнее готова была признать за радужный любовный роман, за златотканую полосу благих переживаний, и вот теперь все еще и это сдирать с себя, переезжая к своей судьбе, в эти стены, где описываю сейчас мои претворения. И хотя кое-кто меня ждал, я не была готова к этой встрече. Распятая на противоречивых дорожных указателях, не могла я воспринять реактив чьей-то доброй веры, так что должна была произойти реакция выметания из себя того, что еще осталось после всего имевшего место, не после того человека, а после времени, которое я считала изжитым. И — генеральная уборка, которую я производила без чьей-либо
