Оглянуться назад - Хуан Габриэль Васкес
Через два дня команданте Карлос сказал, что можно возвращаться в лагерь. Но за сутки Рауль туда не дошел бы: в резиновых сапогах короста на пятке начинала кровить и мешала передвигаться. Карлос решил, что он заночует у одной знакомой семьи – они поддерживают герилью, и сын у них (хотя этого команданте мог бы и не говорить) тоже партизан. Там Рауль отдохнет, а на следующий день уже и до лагеря недалеко, даже на одной ноге доскакать можно. Рауль спросил про товарища Альберто.
– Он еще на пару дней останется, – ответил Карлос.
– Что с ним?
– Ему нужен покой. С ним не все в порядке, и бои ему сейчас ни к чему.
– Это опасно?
– Да. И для него, и для нас.
До точки ночевки дошли с последними лучами солнца, как раз когда на охоту вылетают летучие мыши. Домик оказался еще скромнее, чем предполагал Рауль, но вполне приспособленный для таких случаев – видно было, что командование его часто использует. Хозяева, пара довольно молодых – или так казалось в тусклом свете – крестьян, босыми ходили по земляному полу. Они очень серьезно, как бы осознавая важную миссию, приняли Рауля, напоили кофе, усадили в кухне, пахшей костром, а потом провели в спальню, окно которой выходило на дерево манго и курятник, едва видные в полумраке. «Мы вам здесь постелили, товарищ», – сказала женщина и показала на двуспальную кровать. Рауль пытался возражать, но тщетно. Хозяева явно были довольны: тот факт, что в их постели будет спать герильеро, имел чуть ли не сакральное значение. Раскладывая вещи – он так ослаб, что даже рюкзак поднимал с неимоверным трудом, – Рауль услышал, как они гордо говорят, что двое их детей тоже выбрали путь вооруженной борьбы. Он уже хотел спросить, как их зовут, этих детей, когда заметил, что по дому ходит еще кто-то и вместе с хозяевами возникает в дверном проеме.
– Ну привет, блондин, – язвительно проговорила Исабела. – Какими судьбами?
Один из детей оказался дочерью – и единственной женщиной, которую Рауль желал за долгих полтора года партизанской жизни. Желал, но отверг, когда она сама к нему пришла. Теперь его в очередной раз настигло сожаление – словно друг, который забыл передать важное сообщение. Они находились под одной крышей (или одной кроной манго), вся ночь впереди, и Рауль понял, что за эти месяцы все его предрассудки рассеялись или, по крайней мере, сдали позиции настолько, что можно было не обращать на них внимания. Вечером, когда Исабела принесла ему в банановом листе рис, ломтики банана и нечто, отдаленно напоминающее мясо, Рауль попросил, чтобы она посидела с ними. Она присела на краешек кровати и издалека смотрела, как он пытается элегантно есть рис. «Вкусно?» – спросила Исабела. Она повзрослела за эти несколько месяцев: черные глаза казались больше, а в голосе, таком жестком поначалу, вновь засквозила неосознанная соблазнительность. В любом случае сама ситуация – вдали от взглядов других товарищей, в надежном месте – напоминала о прервавшейся некогда близости. Исабела, разумеется, прочла Рауля, как открытую книгу.
– Вот уж нет, – сказала она. – Это все дело прошлое, блондин. Ничего не получится.
– Почему?
– Потому что команданте Фернандо заметил и отругал меня. Сказал, мол, видел, как я по ночам шляюсь, так нельзя, мол, осторожнее.
– Ну так его здесь нет, – возразил Рауль, сам себе удивляясь, – Он просто ревнует.
– Может быть, только это все равно. Не хочу неприятностей.
Рауль не очень удивился – он уже видел, как команданте сладострастно пялится на Исабелу, – но сейчас его вмешательство показалось ему особенно невыносимым. Получалось, что даже на зыбкую территорию, которую представляла собой личная жизнь других, команданте Фернандо, с чьей тиранией Рауль всегда мирился, распространял свое влияние. Рауль заговорил, как бы помимо собственной воли, будто думал вслух, или это несбывшееся желание перемешалось с общим недовольством и подало голос. «А если я убегу, пойдешь со мной?» Это было идиотское предложение, но глаза Исабелы распахнулись и засияли. Через минуту запал кончился: Рауль понял, что дал выход в словах чему-то несбыточному, – но это значило, что мысль о несбыточном давно засела внутри и вырвалась наружу, как только ей представилась возможность. Разве для него приемлемо дезертирство, самая страшная ошибка, которую может совершить герильеро и которую по непонятным причинам уже совершила его сестра? Нет, не приемлемо, и теперь Рауль чувствовал, что он не просто покусился в своем порочном сознании на революцию, на все, к чему долгие годы стремился он сам и его родители, но и едва не заразил другого человека, малярийный комар, бешеный вампир.
– Лучше забудем об этом разговоре, – сказала Исабела.
Рауль согласился. А через несколько дней после возвращения в лагерь, в хлипкой тетради, служившей ему дневником, записал лишенное мелодраматизма, но исполненное острого чувства вины признание: Вот уже пару дней я думаю, что был бы гораздо счастливее, если бы умер. Я устал вечно ждать какого-то непонятного экзамена, к которому невозможно подготовиться. Всегда что-то заставляет меня чувствовать себя виноватым и непригодным к революционной борьбе; несмотря на все мои усилия, я подозреваю, что так и не смогу показать своим товарищам и особенно команданте Фернандо того энтузиазма, которого они от меня ожидают. Я знаю, они не доверяют моей – и вообще ничьей – преданности, и, по-моему, с их точки зрения, только мертвые могут считаться хорошими герильеро. Возможно, мне и вправду нельзя доверять. Сейчас я и сам себе не могу доверять. Меня все чаще посещают пораженческие мысли. Пессимизм побеждает, и мечта о победе, победе наших идей, все дальше и дальше.
История с зажигалкой началась в письме. Рауль находил некоторое утешение в переписке с матерью; он не рассказывал ей о своих горестях, не желая беспокоить, но позволял себе высказать общую неудовлетворенность, которая у него в голове выразилась так: «Мне кажется, я сел не на тот автобус». Чтобы цензура ничего не заподозрила, в письме он добавил к этому предложению: «Помнишь, в Токио я сел не на тот автобус?» Невероятно, но Лус Элена расшифровала послание и стала отвечать ему ласково, пытаясь поднять его боевой дух в длинных письмах, похожих на оазисы человечности, но только усиливавших в Рауле чувство вины. Какое он имеет право сомневаться или грустить, когда его мать в городе ведет подпольную жизнь, полную ежедневной опасности, серьезно рискует собой, не жалуясь и вообще ни единым словом не выдавая недовольства? Лус Элена была отважной женщиной, но он, ее сын, знал и ее слабую сторону, плохо сочетавшуюся с суровыми требованиями конспирации. В письмах, приходивших в лагерь, активистка городской герильи нежно обращалась к партизану с винтовкой на плече и рассказывала, что решила послать ему подарок. Отказа она не примет: она уже попросила разрешения у командиров, и товарищ Алехандро разрешение дал. «Напиши, что тебе прислать. Только, пожалуйста, умоляю тебя, не говори, что ничего не нужно».
Рауль недолго думал: ему нужна была газовая зажигалка. Старую он купил в Риме – они с сестрой на неделю задержались там по пути из Пекина, и в сельве, как оказалось, ей цены нет. Очень многое зависело от умения разжигать костры, но головки спичек от сырости размокали, и их приходилось по нескольку минут держать между большим пальцем и указательным, чтобы от тепла руки они высохли. Он спросил у команданте Фернандо,
