Оглянуться назад - Хуан Габриэль Васкес
Несчастья словно сговорились и повалились на Рауля одно за другим. Однажды ночью его разбудил малярийный жар, и две недели он пролежал, стуча зубами от озноба и чувствуя, как мозг старается пробить кости черепа. Едва закончился этот кошмар, он заметил глухую боль в пятке. Дело было вечером, и посветив фонарем, он чуть не упал от испуга: в белом свете зияла язва размером с монету. Товарищам пришлось связаться с команданте Карлосом, чтобы подсказал, как это лечить. «Вот бедолага, – заметил кто-то. – Всем-то эти городские хворают». Дело было настолько плохо, что Рауля снова отправили в полевой госпиталь, представлявший из себя ряд дощатых коек под зелеными навесами. Компанию Раулю составлял только приемник «Филипс». Во время малярии Раулю было не до приемника, но теперь он страдал не от лихорадки, а от одиночества, и радио превратилось в незаменимого друга (Лус Элена прислала его Раулю в подарок на двадцатилетие. Сколько времени прошло с тех пор? Три, четыре, пять месяцев? Он не мог вспомнить точно. Время стало каким-то жидким, словно и в него проникла лесная сырость). Приемник был размером с крупную книжку, антенна выдвигалась примерно на две ладони, и весь он сиял такой красотой, что Рауль немедленно понял, что нужно сделать:
– Он будет общий, – сказал он. – На весь отряд.
Но товарищи не спешили пользоваться его предложением. Рауль ставил его посередине во время ужина, и все слушали новости на «Эрре-Се-Эне» или «Караколь», а потом брал с собой в гамак. Однажды вечером он крутил ручку в поисках новостей и на Национальном радио наткнулся на оперу – свою любимую «Травиату». Рауль уменьшил звук до минимального, желая не столько не мешать, сколько не быть застуканным, прижал ухо к динамику и закрыл глаза. Это был редкий момент покоя: в одно ухо влетали шумы сельвы – ветер в листьях, кваканье вдали, – а в другом взволнованный тенор призывал пить. Дослушать арию ему не удалось. Что-то больно дернулось у уха. Команданте Фернандо резко вырвал у него приемник и увеличил громкость, чтобы всем было слышно.
– Полюбуйтесь, что за дрянь он слушает! – прокричал Фернандо. – Что это за музыка такая?
– Это опера, товарищ, – сказал Рауль.
– Нет, – покачал головой Фернандо. – Это музыка для буржуев. Да еще и на общем аппарате.
Тут у него случился приступ вдохновения, он открыл отсек для батареек и увидел, что батарейки в приемнике стоят из тех, что закупали для лагеря.
– И на общих батарейках, заметьте. Кто вам дал разрешение их брать?
– Никто.
– Значит, без спросу взяли?
– Без спросу, товарищ.
В наказание Рауль неделю готовил на всех: ему приносили выпотрошенных выдр и тапиров, а он снимал с них шкуру и превращал в нечто годное в пищу. Начиная с этого унизительного момента, команданте Фернандо возложил на Рауля обязанность всегда носить приемник самому. Он и так бы носил, поскольку все же считал его отчасти своим, но теперь дополнительный вес в рюкзаке ощущался как карательная мера, достойная начальной школы. Длинных бросков они в те дни не совершали, но тяжесть приемника их затрудняла, и даже вечерние сеансы, когда товарищи группками рассаживались вокруг Рауля послушать новости, не умаляли горечи от пережитого недавно унижения.
В полевом госпитале заняться было нечем, и от отсутствия физической нагрузки у Рауля началась бессонница (которая так пригодилась бы в дозоре). Радио немного скрашивало существование. Он слушал новости вечно наступающей на грабли страны, оставшейся там, в городах. Президент Мисаэль Пастрана, несмотря на обвинения в мошенничестве, готовился к инаугурации, а сторонники его оппонента, того самого Густаво Рохаса Пинильи, который привел в Колумбию телевидение, когда Серхио был ребенком, нападали на автобусы с пассажирами, жгли магазины и закидывали камнями редакции крупных газет. Во Вьетнаме продолжались бомбардировки, несмотря на то что Сенат США отменил Тонкинскую резолюцию. Однажды в ноябре Серхио с радостью услышал, что в Чили выбрали президентом социалиста. Он снова нашел оперный канал и время от времени, когда был уверен, что его никто не слышит, позволял какому-нибудь неведомому голосу унести себя из сельвы, а потом вернуть со смешанным чувством вины и облегчения. Все это – Верди и Камбоджа, Альенде и Пастрана – было невообразимо далеко от полевого госпиталя и не имело там никакого значения.
В памяти Рауля эти дни навсегда остались связаны с летучими мышами-вампирами. Неизвестно, кто первым забил тревогу, но вскоре все пациенты госпиталя, жертвы переломов или малярии, стали жаловаться, что по ночам их кто-то кусает. С последними лучами солнца мыши появлялись под навесами – их стремительные силуэты виднелись на темно-синем небе – и впивались в голые предплечья, затылки, ноги, обездвиженные гипсом или бинтами. Пациенты в это время спали и едва чувствовали укусы. Позже появлялось покраснение. Но если кусали бодрствующего, ощущения были очень болезненные, как будто в кожу одновременно впивалось множество иголок. Даже местные не припоминали такого долгого нашествия вампиров. Рауль превзошел остальных в стоицизме: в день возвращения в лагерь на нем насчитали двадцать пять укусов. В один из последних дней в госпитале лежавший рядом товарищ рассказал ему, что летучие мыши могут переносить бешенство, и Рауль обеспокоенно задумался, только ли бешенство – или какие-то формы тоски тоже?
Товарища звали Альберто. Он был родом из Монтерии и прославился там в качестве студенческого лидера. Худощавый и жизнерадостный, он обладал таинственной энергией убеждения, которая происходила не из голоса (скорее пронзительного и гнусавого), а из нужного настроя и уверенности в собственной правоте. Раулю нравился этот парень, который никогда не выезжал из своего города, прежде чем попал в герилью, разражался хохотом по любому поводу и говорил с пылом человека, пережившего озарение. Со временем они подружились – если жизнь в отряде вообще предполагала возможность дружбы, – и в свободные минуты много разговаривали, чувствуя взаимное восхищение, иногда свойственное людям, знающим, что в глубине души они очень похожи. Альберто и Рауль были единственными герильеро, приехавшими из города, и только они читали марксистские труды и могли рассуждать о деталях доктрины. А в чем-то они совсем не походили друг на друга: Альберто обожал футбол, и у него в голове не укладывалось, что на свете есть колумбиец, который не знает, кто такой Кайман Санчес, и не болеет за какую-нибудь команду, как сам он болел за «Джуниор» из Барранкильи. О футболе Альберто говорил тем же возвышенным тоном, думал Рауль, что его отец – о Брехте и Мигеле Эрнандесе.
Но теперь, после налетов летучих мышей, продлившихся девять жутких суток, выздоравливающий Альберто лежал на своей койке и говорил совсем не характерные для него вещи. Он отходил от малярии, начавшейся сразу после того, как переболел Рауль. Однажды он даже обвинил товарища, что тот его заразил. «Не пори чушь, это не заразно», – ответил ему Рауль через несколько коек. «Знаю, но все равно подозрительно, – сказал Альберто. – Сначала ты, потом я. Даже не знаю». Рауль не воспринял это всерьез. У него были заботы поважнее: например, лейшманиоз, который распространился по всей пятке до уровня ахиллова сухожилия и покрыл кожу на месте алой язвы болезненной – по крайней мере, с виду – коркой, или сырость, от которой портились сигареты и размокала писчая бумага – стоило чуть посильнее нажать на нее «паркером», как она расходилась пополам, как будто на нее пролили стакан воды. А также летучие мыши: Рауль опасался их зубов и раздумывал, вправду ли эти твари пьют кровь и способны убить корову. Потом мыши пропали так же внезапно, как появились, и он начал беспокоиться, а не поднимается ли от их укусов температура, и сама эта мысль в ночной тиши отдавала чем-то лихорадочным. На следующую ночь Альберто позвал Рауля:
– Не спишь?
– Не сплю, товарищ.
– Знаешь, что мне больше всего нравится в ночи?
– Нет. Что тебе больше всего нравится в ночи?
– А то, что ночью не видно зеленого, – сказал Альберто.
Раулю метафора понравилась, и так он Альберто и сказал, хоть и не был уверен, что понял, о чем он. Да нет же – судя по голосу, Альберто даже обиделся, – какая на фиг метафора. Просто ночью, когда свет гаснет,
