Великое чудо любви - Виола Ардоне
Тело бьет крупная дрожь. Я гребу к берегу, волоча за собой импровизированный плот с потерпевшим кораблекрушение представителем семейства кошачьих, и, кажется, вижу на пляже тоненькую светловолосую фигурку. Она ждет меня, а я не свожу с нее глаз, боясь, как бы она не исчезла: видениям ведь свойственно исчезать, если на них не смотришь.
Почувствовав наконец под ногами мягкость песка, мое сердце чуть успокаивается. Тем более что фигурка на берегу никуда не исчезла. Вот только она не тоненькая, не светловолосая, а, напротив, статная брюнетка. Я вскидываю руку, машу. Вера, подойдя к самой кромке воды, снимает с плеч шерстяную шаль и протягивает мне, словно мать, заждавшаяся ребенка после долгого, насыщенного дня у моря.
– Звонил твой сосед, я прослушала сообщения на мобильном и сразу примчалась, а тебя дома нет. Зато Альтана проиграла мне твое послание. Я уже думала звонить в полицию, и вдруг увидела с балкона, как ты плывешь, вцепившись в ящик для рыбы, – объясняет она, когда я выхожу на берег в мокрых, липнущих к коже майке и трусах.
– А юный шалопай? – спрашиваю я, стуча зубами от холода.
– Спит, я попросила соседку за ним присмотреть.
– Детка, мне ужасно жаль, что этот старикашка Альфредо тебя переполошил. У меня всего лишь случилась небольшая авария с плитой, а потом пришлось отправиться в спасательную экспедицию, – я, кашлянув, указываю на ящик, который успел вытащить на сушу. – Раз в пятилетку положено делать одно доброе дело, и я предпочел покончить с этой обязанностью как можно скорее, прямо в первый день нового года, – я, улыбаясь, оглядываюсь в поисках кота, но тот давно выскочил из ящика и исчез неизвестно куда. – Котя-котя-котя, – но он словно растворился, не оставив на мокром песке и следа. – Это мой кот, вернее, приблудный, в доме у нас живет, – растерянно оправдываюсь я. – Хотел его с тобой познакомить, а он, видишь, смылся, даже спасибо не сказал.
– Искупаться в море новогодним утром… – вздыхает Вера, возводя очи горе. – Хотя с тобой я уже ничему не удивляюсь.
Она шмыгает носом, кончик которого совершенно покраснел от холода. Давненько мы с ней не общались так близко, один на один. Кажется, она чуть похудела, а в волосах проглядывает пара-тройка белых нитей. Старость, дрянь такая, ты уже и на детей моих бросаешься!
– Прости, малышка, что не умер, – я кутаюсь в ее пахнущую ячменным сахаром шаль. – Если ты ради этого примчалась, то совершенно напрасно. Как-нибудь в другой раз.
Вера стискивает зубы, совсем как в детстве, и я в ужасе понимаю, что сейчас она уйдет и снова оставит меня наедине с жизнью. Но нет, она лишь качает головой:
– Сегодня ведь первый день года, а его следует проводить с нашими чокнутыми, – губы складываются в нечто, отдаленно напоминающее благодушную улыбку. – Ну, что скажешь, пойдем домой или заодно и позагораешь?
Мотоцикл, газуя, взбирается в горку, китайская парочка растворилась вдали. Кот, возникший словно из ниоткуда, виляя хвостом, поднимается по древней гранитной лестнице к дому, и мы следуем за ним, беззаботные зверьки, инстинктивно понимающие, что для них лучше. Я останавливаюсь еще на миг: попрощаться с морем и блаженным искушением исчезнуть.
– Пойдем, пап, замерзнешь, – бормочет Вера. Обычно она зовет меня Фаусто, но не сегодня. – Вот так, – она, подхватив края шали, укутывает мне грудь и принимается растирать, энергично, уверенно, как непослушного ребенка.
И я, закрыв глаза, отдаюсь Вериным объятиям, солнцу, что осторожно, поднимаясь от пальцев ног, начинает меня согревать, жизни, снова ко мне вернувшейся, и тайне чужой любви, никогда полностью от нас не зависящей.
Дверь Вера открывает ключом со своей связки, но, когда мы поднимаемся в квартиру, лишь робко озирается и в результате забивается в угол гостиной. Уж и не припомню, как давно она не бывала дома.
Я торопливо переодеваюсь, боясь, что моя дочь успеет уйти. Но, к своему удивлению, обнаруживаю ее на балконе, сосредоточенную, словно в детстве: того и гляди выпустит мне точно в лоб стрелу с присоской. А она уже приседает посмотреть помидорки, трогает стебли, где скоро появятся бутоны, которые подарят мне цветы и, чуть позже, новые плоды.
– По весне мы вместе с юным шалопаем их соберем, – поясняю я, но она не оборачивается.
По спине пробегает холодок, и я без сил падаю в кресло. Конечно, можно было бы попытаться удержать ее, рассмешить одной из своих шуточек или разжалобить, изобретя какую-нибудь ложь. Но все дело в том, что я этого не хочу. То ли репертуар закончился, то ли я просто смирился с одиночеством. В конце концов, упорство зачастую является верным симптомом болезни, а умение проигрывать – душевного здоровья. Шаги Веры удаляются по коридору в сторону выхода, потом, по причине какого-то неожиданного акустического эффекта, вдруг снова слышатся ближе, будто она возвращается, а вскоре до меня долетает и запах ячменного сахара.
– Похоже, тебе перепал подарок на день рождения, – усмехается она, протягивая мне пухлый коричневый конверт. – Лежал на полочке в коридоре.
Мой единственный подарок сегодня – это ты, думаю я, но вслух не произношу.
– Реклама какая-то, Альфредо Квалья притащил. Можешь выбросить.
– Нет, здесь имя твое написано и адрес. Это письмо!
– Нет, детка, писем я давно не получаю. Уже примерно…
– Три года.
– Тебе почем знать?
– Ты что, газет не читаешь?
– Газеты – штука весьма переоцененная.
– Мама права, ты будто в Стране чудес живешь. Помнишь почтальона, что работал у вас здесь, в Позиллипо?
– Приятный такой, с моржовыми усами, на велосипеде? Добросовестный тип и точный, как часы. Правда, что-то я его в последнее время не видел…
– Так его арестовали!
– О, теперь припоминаю! Мне об этом с вечера Альфредо Квалья рассказывал. И что он натворил? Марки крал?
– Нет, папа, письма. Забирал, вскрывал и лез в чужие дела. Три года прошло, прежде чем его к стенке приперли.
– Ну и молодец. Нынче по почте только дурные новости и приходят.
– И вовсе не молодец. Вот, держи.
Я хватаю конверт, в целом не слишком объемный, учитывая всю украденную за три года почту, вскрываю клапан: пара банковских извещений, реклама, брошюрки свидетелей Иеговы, листовки доставщиков пиццы… и несколько открыток с панорамным видом на широкую серую реку. Дрожь, начавшаяся с кончиков пальцев, поднимается до локтей. Прижав открытки к груди, я переворачиваю их, одну за другой, и сразу узнаю почерк: мелкий, с легким наклоном
