Великое чудо любви - Виола Ардоне
Поздравления с давно прошедшими праздниками. Почтовый штемпель Берлина, знакомый адрес интерната: значит, она еще там.
«Пускай весточек от тебя я больше не получаю, – гласит самая свежая, – но в день твоего рождения не устаю думать о тебе, друг безумцев и кошек. Для меня ты по-прежнему жив, как и все то, что меня радует».
Я вспоминаю давешний визит человека в серой форме, его возню с домофоном, телефонный звонок из бог весть какой конторы, на который я, как обычно, ответил, что умер, – и не знаю, плакать мне или смеяться. Какое все-таки это великое недоразумение – жизнь! Я зажмуриваюсь, мотаю головой: надо же, воображал себя экспертом, а понимал, похоже, куда меньше прочих. Вежливость почтальона с моржовыми усами оказалась просто безумием. С Эльбой мы все это время считали друг дружку умершими или окончательно разочаровавшимися, и еще неизвестно, какой из этих вариантов болезненнее. Что касается Веры, я был абсолютно убежден, что дочь меня ненавидит – и тем не менее вот она, снова здесь, в этом доме.
– Эльба тебе еще пишет? – спрашивает она. – Верно говорят, отношения на расстоянии – самые долговечные!
Ее голос меняется, снова став резким. Она нагибается взять с дивана пальто, поспешно набрасывает на плечи, словно внезапно вспомнив, что торопится.
Я бросаю конверт на журнальный столик и только тогда понимаю, что в нем есть кое-что еще: из-под клапана выглядывает письмо, судя по штемпелю, пятнадцатидневной давности. Пока кот устраивается у меня на коленях, я вскрываю этот новый конверт и достаю листок, исписанный вытянутыми буквами с наклоном вправо.
– Вера, – прошу я, – ты не могла бы мне это прочесть? Пожалуйста! Не помню, куда засунул очки, этот дом все от меня прячет…
Моя дочь застегивает пальто, прикусывает губу и шумно выдыхает, что я воспринимаю как «нет».
– Ладно, если честно, дело не только в этом. Мне нужна твоя помощь, поскольку я с каждым днем все сильнее ощущаю себя хрустальным бокалом на дорожке в боулинге. В моем возрасте эмоции берут свое. Я все время плачу, и повод, хороший ли, плохой, уже практически не важен: крохотные помидорчики у меня на балконе, сцена из сто раз пересмотренного старого фильма, объятия Дуранте, даже если он рядится священником, музыка, которая должна о чем-то напоминать, только я уже не помню, о чем именно…
Вера заглядывает мне в глаза, пытаясь понять, всерьез я или прикидываюсь, но в итоге все-таки решается и забирает листок, на какую-то секунду коснувшись моих пальцев. Потом достает из сумки очки для чтения в темной оправе, и в этом жесте вдруг кажется совсем взрослой, равной мне. Той, у кого время несправедливо отняло нечто очень важное. Она откашливается, и ее голос в невыразимо нежном напеве сливается с голосом Эльбы.
58
Привет, Меравилья!
Ты мне сегодня снился: навязчивый сон, повторяющийся снова и снова, как морской прилив, цветение мимозы, цистит или герпес на верхней губе. Ага.
Во сне мы вместе шли под снегом, и ты обнимал меня за плечи.
С неба срывались тоненькие ледяные иглы, но под твоим пальто мне не было холодно, и я не боялась, потому что была с тобой.
Все это время ты слал мне письма, целую кучу писем, а я тебе – только открытки, я ведь никогда не любила писать, помнишь? Но теперь наконец тоже сподобилась на письмо: решила, что тебе надоела моя дежурная пара фраз, вот ты и перестал отвечать. Я три года не получала от тебя вестей – и не вздумай оправдываться, что ты умер: сорную траву так просто не выкосишь. Но дело не только в этом: чтобы подобрать нужные слова, нужно пространство и время, а многое и вовсе воспринимаешь только на расстоянии. Кроме того, мне столько нужно тебе рассказать, что двух строчек под штемпелем просто не хватит. Если жизнь меняется, она не терпит умолчаний.
Однажды утром, почти тридцать лет назад, я села в поезд и поехала на защиту. Но только все это было враньем. В своей дипломной работе я ни словом не упомянула о том, что творилось в Бинтоне. Я не записала ничьих историй, только свою собственную. Скромную историю, ни строчки из которой никто и прочесть бы не захотел. Даже сейчас, а ведь мне уже пятьдесят, и моя жизнь, несмотря ни на что, похоже, идет скорее на спад, нежели на подъем.
Вера опускает листок и на миг замирает, вглядываясь в горизонтальную линию за окном, туда, где уже восседает на своем облачном троне солнце. Она будто тоже подводит итог своих жизненных взлетов и падений. Потом, чуть склонив голову набок, снова опускает глаза и продолжает читать.
Я обещала вернуться, но не вернулась. Тебя послушать, очередной бумажный цветок, вот только корней своих я лишилась в тот день, когда потеряла Мутти.
Жизнь моя течет по-прежнему. Работаю, как ты знаешь, с детишками в интернате, теперь они – моя семья. Пару лет назад завела собаку, точнее, собаню. Забрала ее из приемника, как ты меня – из Полумира, назвала Наня-внучаня. Рыженькая, чем-то на тебя похожа: целыми днями ест, спит и думает только о себе. Зато она из тех, кому можно довериться, кто никогда не врет и не выдумывает, чего не было. Нет, ты не подумай, я не из-за этого ушла и не из-за этой твоей страсти контролировать чужую жизнь. И даже не из-за прекрасных глаз одного белокурого священника, разверзших во мне бездну слабости. Со мной просто случилось то же, что и с Вечной-Подвенечной: не всякую разбитую любовь еще можно склеить.
Как-то раз, когда мы гуляли по парку, Наня вдруг залаяла, потянула, и поводок выскользнул у меня из рук. Она умчалась прочь – должно быть, заметила кого-то в кустах и бросилась вдогонку. Я испугалась, что она выскочит за ограду и угодит под машину, думала поискать, но не знала, с чего начать, поэтому просто села на скамейку и стала дожидаться закрытия, после чего пошла домой и всю ночь не могла сомкнуть глаз.
А наутро Наня вернулась: обнаружилась прямо под дверью, виляла хвостом и повизгивала от радости. Я ее гладила, не ругала, понимая, что после столь долгого пребывания в клетке ей необходимо познать пределы своей свободы.
Билет на поезд до Берлина я упросила купить Дуранте на те деньги, что дала мне Жилетт. И заставила поклясться, что он ничего тебе не расскажет, так что на нем не срывайся. Это было в тот день,
