Великое чудо любви - Виола Ардоне
Невозможность узнать, чем все закончится, – пожалуй, самый разочаровывающий аспект земного существования. Увы, нам не дано перевернуть последнюю страницу, чтобы удостовериться, что ничего, хорошего ли, плохого, уже не произойдет.
Кошачья тень удаляется, а я все стою, гляжу сквозь перила и в какой-то момент, вдруг покачнувшись, едва не падаю: пустота с невероятной силой, раза в три превышающей гравитацию, тянет меня вниз. Бегом возвращаюсь в квартиру, хватаю с вешалки куртку и прямо так, в пижаме и тапочках, спускаюсь, прыгая через две ступеньки, а в голове крутится стишок, придуманный много лет назад той самой светленькой девчонкой:
Полумир – это психбольница, в которой много окошек,
И в окошках виднеются лица людей, похожих на кошек.
В подъезде темно и сыро, дверь полуоткрыта: должно быть, через эту щель кот и ускользнул. Уперевшись плечом, распахиваю ее настежь. Проржавевшие петли с выступившими крупинками соли немилосердно визжат. Высовываюсь наружу: сперва голову, потом одну ногу, другую. Потираю лопатку.
Они не умеют мяукать, не знают своей породы,
И все-таки это кошки, просто особого рода.
Тяжелая деревянная створка с грохотом захлопывается у меня за спиной, а я остаюсь снаружи: без ключей, в вымершем после праздника городе, в самый первый день нового года. С днем рождения, Меравилья!
Кот смотрит на меня с тротуара, мяучит, виляет хвостом, выгибает спину.
Ждал? Ну, вот он я! Куда ты меня ведешь?
Улица, вся в огарках петард и фейерверков, пуста и наконец-то безмолвна. Кот, свернув на дорожку к морю, то и дело оборачивается убедиться, что я иду следом. Так мы и шагаем гуськом в первые смутные часы наступившего года. Две тысячи двадцатый: я произношу это вслух, все равно никто не услышит. Число с претензией, сулящее удвоение – неизвестно, правда, чего именно, счастья или бед. Финал не дано знать никому.
Кот вприпрыжку несется к пляжу, он и я – два темных силуэта в ярких лучах солнца. Да еще вдалеке гуляет китайская парочка, мужчина и женщина, лица обоих скрыты медицинскими масками. Я некоторое время провожаю их взглядом, но кот мяучит, зовет дальше: вниз по гранитной лестнице, ведущей к небольшому пляжу, где я однажды, увидев сверху, как целуются Дуранте и Эльба, приревновал – его? ее?
Теперь-то можно домой? Выплатил я свой долг?
Кот, смерив меня взглядом, идет обнюхивать пластиковый ящик для рыбы, брошенный на берегу: не успевшие заветриться потроха – добыча весьма заманчивая. Мелкие волны лижут эту импровизированную конуру, и беспрестанное движение соленой воды, туда-сюда, туда-сюда, навевает мне невероятно далекие воспоминания. Я снова вижу себя подростком, обожавшим купаться даже посреди зимы. Вот бы сейчас вернуться в то время, да таким и уйти: мальчишкой, не боящимся моря…
Я сбрасываю тапочки, куртку, пижаму и, оставшись только в линялом белье, принимаюсь хлопать ладонями по бедрам, по плечам, чтобы хоть немного разогреться. Потом короткий разбег – и ныряю. Холод сразу вгрызается в ступни, поднимается по ногам к груди, жжет кожу, пронизывает до самых костей, не дает дышать. Я закрываю глаза и думаю об Эльбе, бросившей вызов морю лишь ради того, чтобы обнять Дуранте. Потом вспоминаю ночной сон: как спокойно она плыла, как легко, словно слетевший с дерева лист, скользило ее тело в бурном потоке.
Кот, мяуча, зовет меня на берег, но возвращаться я не хочу. Сердце колотится как заведенное, едва не взламывая грудину, руки и ноги лишились сил, мышцы скукожились от холода. Я ложусь на воду и, уставившись в горизонт, отдаюсь на волю волн. В конце концов, умереть – это так просто. Не сложнее, чем снова стать ребенком, переступить порог той двери, что всегда стояла открытой, позволить себе провалиться в долгожданный сон, когда безумно устал.
Город с этой точки кажется не таким суровым: мать, очерствевшая в трудах и лишениях, но по-прежнему готовая тебя обнять. Отсюда, с моря, он уже не вызывает страха. Отсюда уже ничего не страшно: ни жизнь, ни смерть.
Мяуканье вдруг становится громче, отчаяннее. Я оборачиваюсь, но никак не могу понять, откуда оно исходит. Случайная волна, чуть сильнее прочих, – и ящик для рыбы, куда забрался кот, оказывается в воде, а сам он, шипя и выгнув спину, медленно удаляется от берега на борту этой жалкой лодчонки: шерсть дыбом, хвост – восклицательный знак над морской гладью.
Котя, кричу я ему. Котя-котя-котя! Держись! Сохраняй спокойствие, дыши, не переживай! Плевать! А он только громче мяучит. Погоди, я уже иду! Если утонем, так вместе, а там, глядишь, еще и спасемся.
Откуда только силы взялись? Толкнувшись ногами, я снова ложусь на воду. Выбрасываю вперед одну руку, потом вторую, повторяю эти движения еще раза два-три, пока наконец моим старческим пальцам не удается нащупать ящик. Теперь главное не отпустить. Не такая уж ты и развалина, Меравилья.
Цепляюсь за него, чтобы удержаться на плаву. Выходит, пока я спасаю кота, он спасает меня. Мы оба герои, каждый по-своему. Прав был Альфредо: старость не то, что потеряно, а то, что у нас осталось, признаюсь я ему на ухо, и мы одновременно усмехаемся в усы. Ведь все-таки мы кошки, просто особого рода.
Собрав последние силы, я разворачиваюсь и гребу к берегу. В воде плывут отражения разноцветных домиков, профиль Везувия и его темного двойника, горы Сомма, – грозно пылающая материнская грудь.
И жизнь вдруг кажется мне крайне простым упражнением: всего-то глотнуть воздуха, а потом без лишних усилий вытолкнуть его из легких. Все, что нас окружает, – настоящее чудо: зыбкий блеск волнуемых ветром вод, облезлая шерсть бродячего кота, оставшегося верным выбранному хозяину, ушедшая невесть куда молодость и эти ослабевшие кости, способные, несмотря ни на что, спасти не только себя, но и другую Божью тварь. Все – чудо, хотя страх усиливается с каждым днем, а сами дни неотвратимо катятся под откос. Чудо морской волны, морщинистой кожи, позволяющей держаться на плаву с той же легкостью и изяществом, что и в детстве, чудо бессонных ночей и мягкого утреннего света, чудо солнца, что по-прежнему восходит для всех, живых и мертвых, чудо безответной любви к тем, кто по-прежнему рядом, и тем,
