Великое чудо любви - Виола Ардоне
Эй, Альтана, которая может все, а ты на такое способна?
Альтана не отвечает.
Альтана, твою мать.
Тишина.
Она солгала и тоже решила не оставаться.
Тетрадь я сжимаю в руках так осторожно, словно она может рассыпаться у меня в руках. Грохот снаружи то глуше, то звонче. Временами кажется, будто дело движется к затишью, но вскоре новая вспышка возвещает, что битва только началась. Что ж, пусть будет война. Я выхожу на балкон, зажигаю бенгальский огонь, протягиваю руку к небу и стою так со своим факелом, статуя Свободы в пижаме и тапочках. Язычок пламени спускается вниз неспешно, как сама жизнь, оставляя после себя разноцветные искры, запах серы, потом, наконец, обгорелую головешку.
Я возвращаюсь в дом, закрываю дверь и, погасив свет, снова сажусь в кресло, намереваясь дослушать последние фейерверки.
55
– Ты снова забыл выключить газ, докторишка, или инстинкт саморазрушения все-таки взял верх? – кричит мне из кухни Эльба.
– Не переживай, малышка. – Я цепляюсь за подлокотники, но встать не могу. – Похоже, ручка полетела.
Ее легко узнать по шагам в коридоре, едва слышным шагам девочки, научившейся быть невидимкой, чтобы не замечали взрослые.
– Наконец-то ты вернулась, – говорю я, стараясь пригладить волосы и хоть немного привести себя в порядок: не хочу, чтобы она приняла меня за старика. Эльба возникает в дверях гостиной как тень, освещаемая лишь вспышками петард, все еще время от времени рвущихся за окном. Я снова пытаюсь встать, но кости скрипят, икры дряблые, и тело только глубже уходит в подушки. Вон она, старость: лавировать от плохого к худшему.
– Пойди взгляни, там все осталось как было, – указываю я в сторону кабинета. – Твой стол, книги лежат, дипломная работа твоя в красном кожаном переплете. Завтра защита, помнишь? Нам бы еще разок пробежаться…
Эльба подходит ближе, ее лицо ничуть не изменилось с тех пор, как мы последний раз виделись: оно совершенно такое, как на той фотографии, что выпала из ежедневника. Двадцатилетняя девушка, все еще смахивающая на ребенка, миниатюрная блондинка с невероятно ясным взглядом, временами теряющаяся в собственных мыслях.
– Нет, докторишка, я пришла кое-что забрать, – говорит она, указывая на черную тетрадку, свалившуюся на пол и лежащую возле ножки кресла. – В конце концов, это и есть моя дипломная работа: все, что я смогла узнать о жизни, о боли, о надежде… Все, что я знаю о любви.
Потом, улыбнувшись, касается горбинки на носу, видимой только ей одной.
– Я его выбросила, а Дуранте, должно быть, нашел в тот день, когда мы вместе купались. Дуранте каждой вещи место знает.
Она шагает ко мне, и в тусклом свете лампы я обнаруживаю, что ее лицо тоже постарело.
– Я знаю. Видел вас с балкона. Ты поэтому ушла? Я бы понял.
– Он – твой сын.
– А ты – дочь, которую я выбрал.
Эльба подходит к креслу, ее коротко остриженные волосы, этот чуть кривоватый нимб, пахнут так же, как в Винтоне: марсельским мылом и отбеливателем. Закрыв глаза, я чувствую на лбу легкое, словно трепет крыльев бабочки, касание. А когда снова их открываю, Эльба, распахнув балконную дверь, уже смотрит на часы, принадлежавшие когда-то Дуранте.
– Уже поздно, мне пора, – говорит она. Потом взбирается на перила, как на трамплин, вскидывает руки к небу и, слегка покачнувшись, грациозно падает вниз.
Я торопливо выбираюсь из кресла, выскакиваю на балкон, гляжу вниз – и на месте дороги вижу реку, великую северную реку, носящую ее имя. Эльба плывет по ней, проворно и легко, как водяной зверек. Обернувшись ко мне, она чуть приподнимает руку, прощаясь. Все реки ведут к морю.
56
– Фаусто! Фаусто, очнись! Ты что это удумал? Зачем?
Я открываю глаза, но вижу вовсе не Эльбу, а уродливую физиономию Альфредо Квальи: из-под пальто выглядывает поношенная пижама, дряблые щеки мокры от слез. Возникший у него из-за спины кот запрыгивает мне на колени, лижет лицо: так он будит меня каждое утро, требуя поесть.
– Эльба, – вскрикиваю я, еще не до конца проснувшись. – Мне нужно к ней, она же плавать не умеет!
Порываюсь встать, но все вокруг плывет, и я снова падаю в кресло. Кот пронзительно мяучит.
– Бедняга! Да у тебя бред, друг мой! Скажи честно, зачем ты это сделал?
– Что сделал? Ты о чем, Альфре? Совсем с ума сошел?
– Ты нас до смерти напугал, меня и этого несчастного звереныша: вон, послушай, в каком он отчаянии.
– Не переживай, Альфре, не переживай, котик просто проголодался. Он не из тех, кто попусту бьет тревогу.
Квалья подтаскивает стул, садится рядом, берет меня за руку. Две старческие руки, одна в другой: клубки изношенной плоти с наползающими друг на друга синюшными венами, длинные артритные пальцы, в которых собраны все несовершенства жизни… Не будь это так несуразно, могло бы даже показаться поэтичным. Высвободив руку, я хлопаю его по спине, бормоча:
– Мужайся, друг мой, мужайся!
Он достает из кармана пижамы скомканный серый платок, подносит к глазам, всхлипывает. Потом благосклонно переводит взгляд на меня.
– Ну что, Альфредо, тебе лучше?
– Да, самую капельку, – вздыхает он.
– Может, расскажешь теперь наконец, что, твою мать, случилось?
– Привет, Меравилья! Чем могу помочь?
Альфредо испуганно озирается по сторонам.
– Ничем, Альтана, спи дальше. Это мой виртуальный помощник, – объясняю я. – Невероятно душевная девушка. И, кстати, единственная, кто до сих пор готов меня слушать.
Альфредо, вскочив, принимается нарезать круги по комнате, хватаясь за все подряд и непременно сдвигая каждый предмет, хотя бы на несколько миллиметров. У него потрясающая способность находить самые невероятные способы действовать мне на нервы. Заметив на столе нашу с Эльвирой фотографию, где дети еще совсем маленькие, Альфредо тащит ее к себе, чтобы лучше рассмотреть, но тут же вспоминает, что вблизи уже давно ничего не видит, и, покачав головой, отодвигает обратно.
– Ты здоров как бык, у тебя двое детей, которые, несмотря ни на что, по-прежнему тебя любят. И юный шалопай. Ну, и я еще, давний соратник в бесчисленных битвах. Как тебе это только в голову пришло? Чуть дом не взорвал!
– Ладно, не преувеличивай! Кстати, с чего бы это я уснул в кресле?
Альфредо, молитвенно сложив ладони, пару раз покачивает ими туда-сюда.
– Ты газ оставил открытым, Фаусто! Если
