Кто виноват - Алессандро Пиперно
4
Все произошло быстро и как положено. Приехавшие с сиренами полицейские повели себя как двуликие Янусы: ко мне они обратили свое доброе, милостивое и даже заботливое лицо, к отцу, который лежал на диване без сил, – суровую физиономию, появляющуюся в чрезвычайных случаях. Возможно, чтобы мы не могли поговорить друг с другом, его сразу же увели – впрочем, недостаточно быстро, чтобы лишить меня зрелища отца в наручниках, рыдавшего, как младенец.
Я остался с двумя сотрудниками в штатском, мужчиной лет пятидесяти и девушкой. Мной занималась девушка: сначала отправила в ванную, затем помогла собрать вещи на первое время – трусы, футболки, зубную щетку. В дверях, прежде чем уйти, спросила: “Ничего не забыл?” Я вернулся забрать единственного оставшегося у меня друга – плеер.
На улице они старались держать меня на безопасном расстоянии от места, куда упала мама, но я все же успел бросить взгляд на тротуар, который из жалости закрыли простыней, – констатировал, что под ней никого нет, и загорелся надеждой.
Именно так я ее себе и представлял, сцену нашего выселения из квартиры. Мы прошли сквозь толпу соседей и зевак: столпившись у дверей подъезда, они не могли отказаться от удовольствия понаблюдать за крестным ходом семьи неплательщиков и, раз уж все здесь собрались, негромко посылать ей проклятия, испепелять осуждающими взглядами. Действительно, здесь были все: синьора Альбани, ее муж-качок, холостяк с четвертого этажа вместе с одной из своих полуголых девиц. Несмотря на подавленный вид, никто не показался мне по-настоящему удивленным. Рано или поздно это должно было произойти. Конечно, не то, что случилось. Такое было невозможно вообразить. Самоубийство или выселение – кто мог предвидеть настолько кровавый эпилог? И все же они этого ожидали: однажды одна очень странная семья, не вписывавшаяся в окружение, – светловолосый великан-отец, ведущая себя безупречно учительница-мать и их худощавый неразговорчивый сын – должна была что-нибудь натворить. Единственное, чего не мог представить никто – ни я, ни они, – насколько быстро все произойдет. В силу неблагоприятных обстоятельств наблюдать унизительный спектакль выпало худощавому и неразговорчивому сыну. Потерянный, таща на спине рюкзак, он брел за двумя полицейскими в штатском к машине с мигалками, надеясь, что прилетевший метеорит поставит точку в этом деле.
В машине все громко болтали. Когда мы прибыли на место, в массивное здание с облупившимся фасадом и большим полупустым двором, все несколько растерялись. Очевидно, они не знали, как ко мне относиться: как к нуждающемуся в защите ребенку или как к самостоятельному молодому человеку. У автомата с напитками девушка спросила, что я хочу – кофе, шоколад или кока-колу. Мне ничего в горло не лезло. Я пробормотал: “Кофе, спасибо”. Потом тайком выкинул почти нетронутый кофе в первую попавшуюся мусорку.
Все говорили о каком-то докторе. Его уже известили? Он едет? Разумеется, я понятия не имел, кто это такой. В конце концов меня оставили в душной голой комнате с высокими потолками, где отвратительно воняло скверным кофе и сигаретами. Мне вручили собранный наполовину альбом с карточками футболистов, забытый там сыном одного сотрудника.
Думать о худшем означало предполагать, что мама не выживет, а отец не сможет мною заниматься; привыкнуть к мысли, что я больше никогда не услышу ее голос и что обращенные ко мне слова отца не будут иметь никакого смысла; окончательно проститься с квартирой, где я вырос, с тем, кем себя считал, – проще говоря, с жизнью, которую долгое время, если не всегда, я по наивности полагал единственно возможной.
Думать о худшем было все равно что заглушить фантазию, запретить ее полет, строить новые реальные планы. Никогда прежде мне не было настолько трудно вообразить будущее, даже завтрашнее. К примеру, где я буду ночевать в ближайшие дни? А в ближайшие месяцы? Зачем заглядывать так далеко: где я проведу следующую ночь?
В общем, думать о худшем означало понять, что надежда, эта старая хитрая шлюха, только и мечтает тебя обмануть, а затем прижать к стенке.
Когда меня попросили назвать ближайшего родственника, мне пришел в голову только Джанни Сачердоти.
– Это твой дедушка?
– Это мой дядя, – пробормотал я растерянно.
Он давно не подавал признаков жизни. Зная его, я был уверен, что его нет в городе. На мгновение я даже подумал дать им телефон виллы “Летиция”. Но от одной мысли, что дядя Боб и его семья окажутся втянуты в эту отвратительную историю, меня пробрала дрожь.
Я не слышал, как он вошел. Теперь он сидел передо мной, словно призрак. Человек среднего возраста, скорее вялый, чем утомленный, – так выглядят те, кого только что вытащили из постели. Мятая рубашка, сползшие брюки, густые кудрявые волосы и порядком отросшая седая щетина. Еще затуманенные сном глаза горели, как угольки. Он невнятно поздоровался и бросил мне в лицо свое имя, которое, казалось, нарочно придумали таким, чтобы его невозможно было запомнить.
– Доктор, ваш кофе, – сказал один из сотрудников. – Из автомата, редкая гадость. Сами понимаете, в этот час. Без сахара, верно?
– Да, дорогой, спасибо. Без сахара. Что там с психологом?
– Пока ничего.
– А с дядей?
– Тоже.
– Ладно. Пожалуйста, когда они появятся, дайте знать.
– Хорошо, доктор.
– А мальчика мы ничем не угостим? – спросил он, как будто меня там не было.
– Он уже выпил кофе.
– А, хорошо, значит, он уже получил свою долю горечи.
Он произнес это с улыбкой. Затем, словно поняв, что ляпнул не то, напрягся и начал возиться с набитой бумажками папкой, которую сотрудник положил ему на стол рядом с кофе.
– Неплохо, да?
Я не сразу понял, что он говорит об альбоме с карточками, который я прижимал, как мягкую игрушку.
– Ага, – согласился я нехотя, словно давая понять: давно не балуюсь подобными вещами.
– Ты что, не играешь в карточки? А мне так нравилось.
