Кто виноват - Алессандро Пиперно
Вот почему он считает меня лучшим другом, подумал я с ужасом. Деметрио точно так же рассуждал о Софии Каэтани и о Кэнди. Жаль, что на сей раз ненасытная покорительница сердец, героиня непристойных фантазий – не девчонка из моей школы, с которой я никогда не разговаривал, не очередная едва прикрывшая наготу playmate[60] из Канзаса, а моя мать; это она – потаскуха, достоинства которой отец расхваливал без малейшего стыда; жаль, что передо мной выступал единственный человек на свете, который никогда не должен был говорить на некоторые темы.
Возвращаясь к истории с Чезаре Лиментани, скажу, что нарисованная отцом картина не убеждала даже такого, как я, неопытного и впечатлительного юношу, готового грохнуться в обморок. Мысль о том, что мама, которую преследовали кредиторы и призрак неминуемой беды и позора, воспользовалась моим долгим отсутствием и возобновила отношения с бывшим ради того, чтобы с ним переспать, казалась просто дикой. Столь же безумным было предположить, что, пренебрегая осторожностью, диктуемой секретным характером их отношений, она решила устроить свидание рядом с домом, при свете дня, на глазах у соседей, знакомых и выставленного за дверь подозрительного мужа. Но кто сказал, что боль причиняют только правдивые истории?
Впрочем, если вы не против, я все же оставлю при себе то, что отец разболтал о маминых сексуальных предпочтениях. Не из страха, что подобные малопристойные признания омрачат ее память, а из уверенности, что они окончательно покроют грязью память о нем.
– Чезаре Лиментани! Ты представляешь? – твердил он со злым отчаяньем. – Вот лицемерка! Нет, ты подумай, строит из себя коммунистку, неприступную женщину, а потом ты встречаешь ее с этим мерзким фашистом! Знаешь, что его осудили на три года за неуплату налогов? Да-да, неуплату налогов. А ведь у него миллиарды. Чем больше у них денег, тем неохотнее они с ними расстаются. Разумеется, в тюрьме он не провел ни минуты. Тюрьма – это для нищих! Знаешь, кто был его адвокатом? Ну конечно, знаешь. Он самый. Король судебных процессов. Твой дядя-нарцисс – буржуа, республиканец, верный член Партии действия[61]. Проклятые евреи!
3
В темноте это прозвучало как удар хлыста.
Я лежал в кровати, слушал плеер, пытаясь отвлечься и найти прохладу у распахнутого окна. Мысли об отце не шли из головы: то, как он появился, разумеется, а главное – то, как, сбросив атомную бомбу, вновь растворился в пейзаже.
Я боролся с собой, противясь тому, чтобы строгий и во многом абстрактный мамин образ слился с чувственным, неоднозначным, рождающим боль образом Франчески, – непростая задача, учитывая, что теперь мне было известно: обеих поработил демон сладострастия.
Я лежал и проклинал маму. Раз я не мог выплеснуть гнев на отца и Франческу, я ополчился на нее – она-то была рядом. Мы часто забываем, насколько агрессивность подчинена мелочным практическим законам: это объясняет, почему мы склонны дурно обращаться не с тем, кто этого заслуживает, а с тем, на кого легче выплеснуть гнев, а значит – с тем, кто более уязвим. А ведь на сей раз мама не сделала мне ничего плохого. Скорее, я злоупотреблял ее терпением: грубил без причины, уходил, хлопнув дверью, бросал дома одну. Она могла на меня обидеться, но не сделала этого. Напротив, терпеливо снесла то, что, вернувшись домой в тот день, я с ней не разговаривал. Вечером, зная, что я их обожаю, она разморозила и приготовила отбивные с картошкой, а в благодарность за ужином получила дополнительную порцию моего плохого настроения, ответов сквозь зубы и прозвучавшее поспешно и невежливо пожелание спокойной ночи.
Я гордился тем, что не уступил желанию позвонить Франческе: вопреки всем ожиданиям, Леоне оказался проворным гонцом, а его сестра – не такой уж врединой. В общем, в конце концов Франческа позвонила и, будучи любительницей поболтать, заморочила маме голову.
– Почему ты ей не перезвонишь? – спросила мама. Потому что не хочется, мрачно ответил я.
– Слушай, ну что это такое? Хотя бы из вежливости. – Затем, вероятно не желая подливать масла в огонь, она смягчила упрек замечанием личного характера: – По-моему, она милая, возможно, немного странная, но очень милая.
Я счел иронией судьбы то, что она определила Франческу тем же прилагательным, которое та часто употребляла, причем не всегда к месту. Впрочем, тот, у кого в душе раздрай, часто принимает случайные совпадения слов за эзотерические откровения. Чтобы не предаваться герменевтическому безумию, я спросил маму, почему Франческа ей кажется странной.
– Не знаю, она разговаривала со мной целый час. Никак не отпускала. Ей хотелось знать все, разве что не спросила мой налоговый номер и группу крови.
Все было настолько узнаваемо, настолько характерно для Франчески, что из страха выдать влюбленность и досаду – разделить их было уже невозможно – мне пришлось отвести взгляд и принять отсутствующий вид. Но все-таки злоба победила. “Она и тебя так же обманывала!” – думал я, закипая от гнева. Терзала нескромными и неуместными вопросами. Жаль, что в ее интересе к другим не было искренности; подробные расспросы следовало рассматривать как то, чем они являлись на самом деле, – капризом, способом убить время, заполнить пустоту, преследующую тех, кто утомился от скучных привилегий. Она была умнее большинства девушек своего круга, но во многом столь же капризна и невротична, ее отличало нездоровое влечение ко всему достаточно далекому от нее, позволявшему гордиться собственной открытостью. Я не забыл, с каким вниманием она разглядывала пуэрториканца в Buddy’s. Заметь этот бедолага ее взгляд, он наверняка бы обрадовался, что пробудил горячий и незаслуженный интерес у загадочной прелестной иностранки. Хотя, будь у него время это обдумать, будь это для него хоть на одну десятую важно так, как важно для меня, он бы нашел повод для обиды. В конце концов, никому не хочется, чтобы его сводили до стереотипа, ярмарочного
