Кто виноват - Алессандро Пиперно
2
Я прошел несколько метров в сторону джелатерии, когда заметил на противоположной стороне улицы крупного мужчину в бермудах, сандалиях и футболке; он бурно и нетерпеливо махал мне руками так, как махал бы потерпевший кораблекрушение, заметив после месяцев одиночества мчащуюся мимо его атолла лодку.
Внутренний голос советовал развернуться и дать деру. В этом не было бы ничего предосудительного, если бы мои тревога и страх мгновенно не исчезли, когда я, не веря своим глазам, узнал его: грустно в этом признаваться, но в ту минуту мне еще сильнее захотелось сбежать.
– Цыпа! – заорал он, помчавшись за мной, да так резво, что чуть не попал под автобус. – Эй, цыпа, я здесь, ты меня не видишь?
Его глаза лихорадочно блестели – позже эта черта будет ассоциироваться у меня с героями Достоевского, несдержанными и многословными, по крайней мере на мой вкус. Эти глаза были, очевидно, счастливы видеть меня, но в то же время в них читались необоснованные ожидания.
– Какая удача, цыпа. Ты на меня смотрел так, будто не узнавал. Давно ли ты забыл, как выглядит твой отец?
– Да ты чего… – покраснел я. – Я просто задумался.
Не дав мне времени оправдаться как следует, он опять повторил, что наша встреча – большая удача: он собирался поговорить со мной об одном важном деле.
Я ответил, просто чтобы не молчать, что направляюсь в новую джелатерию.
– Прекрасная мысль, – сказал он и решил меня проводить.
У него была мокрая от пота борода – куда более седая и лохматая, чем я помнил. Я гадал, почему от него так воняет: в жаре ли дело, в том ли, что он редко моется, или в том, что он теперь питается всякой дрянью. Возможно, будь я способен ясно увидеть мрачную асимметрию главных событий в нашей жизни, я бы вспомнил то декабрьское утро, когда, вырвав меня из лап скорого на расправу учителя, отец спас мне жизнь. Сколько лет прошло с тех пор? Сказать по правде, немного, однако достаточно, чтобы все переменилось. Тогда я был преисполнен благодарности к отцу не только за то, что он осмелился на такое, но и за то, что он довел дело до конца, проявив сострадание, такт и чувство юмора. Мое сердце ясно и однозначно усвоило смысл его послания: я никому не позволю причинить тебе зло, я буду защищать тебя изо всех сил, делать это убедительно и легко – так, чтобы ты, дорогой сынок, понял: жизнь не такая уж сложная штука, как кажется поначалу, особенно если можешь рассчитывать на такого надежного и сильного человека, как твой старик. Наверное, отчасти из-за этого обещания, которое он дал мне с улыбкой, в прекрасной лагуне, солнечным осенним утром, внезапно мысль о том, что его может не быть в моей жизни, показалась невыносимой. Конечно, конечно, с тех пор много воды утекло, за это время папа нечасто сдерживал предвыборные обещания: порой, как и всякий родитель, а значит, опытный политикан, он отступал от них, вызывая у меня разочарование и стыд. Но это? С таким падением я смириться не мог. Линия его судьбы резко рванула вниз. Отец, которого я знал, защитил бы меня от человека, в которого сам превратился. Вот в чем было дело: человек, в которого он превратился, имел мало общего с отцом, которого я знал.
Джелатерия тоже оказалась невесть чем. Не то чтобы там было плохо, просто заведение не соответствовало моим новым эстетическим стандартам: между здешним претенциозным оформлением и некоторыми кафе в центре была такая же разница, как между моей жизнью и жизнью Франчески. Хорошо, что ее здесь не было и она не могла этого заметить!
Мы взяли по рожку, расплатились мелочью, валявшейся у меня в кармане и, плавясь на безжалостном солнце, развалились на лавочке под сухим платаном.
– Не думай, что твой отец из тех, кто не держит слово. Когда твой отец обещает, он делает.
Да, он говорил о себе в третьем лице. У меня еще не было необходимого жизненного опыта, чтобы понять: говорить о себе в третьем лице характерно для людей отчаявшихся, хвастунов и обманщиков. Тогда же я воспринял подобную грамматическую странность как один из признаков диссоциации. Отец не давал мне и слова сказать – было ясно, что он уже неизвестно сколько времени разговаривает сам с собой, как в бреду.
– Окей, я обещал тебе, что встречу в аэропорту, и не приехал. Я хотел, цыпа, я должен был это сделать, но у меня не получилось. Что-то пошло не так. Я уверен, что ты все понял. Ты же не дурак. Знаешь, как я горжусь тем, что ты умный. Меня восхищает, что ты ловишь все на лету. В общем, дальше так продолжать было нельзя, пришлось съехать. Никто меня не выгонял. Я сам решил не мешать. Так уж устроен твой отец: когда он понимает, что создает трудности, отходит назад. Но я хочу, чтобы ты знал, о чем я жалею больше всего. Я жалею, что не сдержал слова, не встретил тебя в аэропорту, что меня не оказалось дома, я ничего не смог тебе объяснить.
Однажды парень из моей команды явился на тренировку в похожем состоянии: на взводе, еле держась на ногах. А потом тренер, устав от наглого вранья своего полузащитника, вызвал его родителей. Тогда-то и выяснилось, что тот выдул целую бутылку траппы из-за плохих оценок. Впрочем, во мне еще были живы воспоминания о бедном Литл Энджи, которого подкосил коктейль из полузапрещенных веществ. Хотя пьяный отец держался лучше, чем мой товарищ и Литл Энджи, вместе взятые, он, очевидно, был не в себе. Пошатывался, размахивал руками, запинался, ругался, терял нить разговора, все время твердил, что гордится мной, собой, всеми нами. Он даже попросил у меня сигарету. Только когда он выронил рожок, наклонился его подобрать и чуть не потерял равновесие, выполняя простые движения, я набрался смелости и спросил, намерен ли он вернуться.
– Вернуться? Да ты чего? Ну да, она же тебе не сказала. Конечно, молчит и делает вид, будто все в порядке. Как всегда. Эта лицемерка умеет держать язык за зубами. Она считает, что если о чем-то не говорить, то оно и исчезнет. А оно, уверяю тебя, само по себе никогда не исчезнет.
Растроганный звучанием собственных слов – вероятно, в глубине души они казались ему проникновенными, – он уставился на
