Кто виноват - Алессандро Пиперно
Вскоре мысль о том, что Леоне все выбросит из головы – то, чего еще минуту назад я страшно боялся, – показалась мне единственным желанным исходом. Ну конечно, он уже обо всем забыл. Такое случается и, когда случается, к счастью, помогает сохранить устоявшееся равновесие.
Почувствовав облегчение, я перестал беспокоиться: зачем рисковать скудными резервами самоуважения ради сумасбродной и смешной девчонки, физические качества которой не соответствовали принятым стандартам красоты, а нравственность вызывала вопросы? Пока я строил подобные жалкие домыслы, мои нервы, только что достигшие приемлемого покоя, вновь напряглись. Каким надо быть лицемером, чтобы убеждать себя в том, что своеобразие Франчески – непреодолимая преграда, как и неухоженный вид и половая распущенность, – ведь именно эта смесь чудачества, небрежности и сладострастия довели меня до нынешнего состояния? До какого такого состояния? До полусмерти, вздохнул я, совсем изможденный.
Тогда, решив рассуждать логически, я стал оценивать одно за другим сведения, добытые у Леоне. Возможно, проанализируй я их и рассмотри с правильной точки зрения, я бы сумел обернуть дело в свою пользу.
Если спать целый день было типичным для Франчески асоциальным поведением, то это могло вселять надежду, что бесчисленные развлечения – море, солнце, прислуга, романтические купальщики и смотрящая с вожделением шпана – не настолько ее привлекали, чтобы вытащить из постели. Утешительная мысль! Самым несправедливым мне казалось, что она развлекается, плещется в море, пирует, ведет светскую жизнь и предается плотским утехам, пока я сижу в своей норе, изнывая от июльской жары, во власти пламенных рукоблудственных фантазий, и пытаюсь прогнать самый страшный призрак, который выпустили на свет божий мои родители.
Впервые я радовался тому, что существо, которому я должен был желать всяческого счастья, не наслаждалось жизнью – существо, не сделавшее мне ничего плохого, только хорошее, и которое хотя бы поэтому должно было вызывать теплые чувства. Однако понять, в каком настроении пребывала Франческа, было непросто. Зачем сидеть одной? Почему не отправиться поразвлечься, как поступил бы на ее месте я? Что у нее в голове?
Возможно, она скучала по мне так же, как я по ней (да, точно – решил я). Возможно, ей тоже было трудно прийти в себя после американских каникул. Возможно, как ни старалась, она не могла взять в толк, как рассматривать нашу последнюю ночь. А грамматика иврита? Не я ли вновь пробудил в ней страсть к языку, который она забросила? Именно со мной она говорила о нем восторженно и даже философски (называла его языком Бога). Можно ли было рассматривать пробуждение угасшей любви к ивриту как косвенное подтверждение нашего флирта? Или я возомнил себя невесть кем? На самом деле ничто, даже огромная разница в социальном положении, не отдаляла нас друг от друга так, как эта грамматика. Я вспомнил слова Леоне о том, что родня объявила бы ему войну, узнай они, что он спит с нееврейкой. И Франческа, не преминул сообщить мне он, тоже накинулась бы на него. Да, именно она, она, самое тихое и толерантное создание, ему бы этого не простила. А если так, тогда воспоминания о ночи, которую мы провели вместе, должны были пробуждать не нежность и ностальгию, а угрызения совести и отвращение. Возможно, мысль о том, что она отдалась чужаку, человеку не из ее племени, врагу иудеев, была для нее столь же невыносимой, как для меня – мысль о том, что это больше не повторится. На сей раз гоем был я, и, насколько я понимал, хуже и быть не могло. Боже, если быть евреем означало питать надежду на отношения с Франческой Сачердоти, тогда я хотел бы быть большим евреем, чем Адам, Бен-Гурион и Дэнни Кей, вместе взятые.
Лишь накануне я спросил у мамы, нет ли у нее романа Джордж Элиот “Даниэль Деронда”.
– Не думаю, – ответила она, приятно удивившись. – У нас точно есть разные книжки Элиот, но об этой я никогда не слышала.
На следующее утро с неизбежностью, с какой приходят налоговые уведомления, я обнаружил на кухонном столе роман Джордж Элиот. Проглядев его, не нашел ничего, что подтолкнуло бы продвинуться дальше первой главы. Викторианские женские глупости были не для меня. Как объяснить маме, что мне нужна была не любая книга Джордж Элиот, а единственная книга, способная пролить свет на неразгаданную тайну? Никогда прежде художественная литература не вызывала у меня столь болезненного любопытства и аппетита. Никогда роман не представлялся загадкой. Вот, значит, зачем они нужны? Чтобы хранить тайны и, если повезет, их раскрывать? Пара абзацев из “Даниэля Деронды”, и я пойму, кем являюсь для Франчески, каковы ее намерения и мои реальные шансы.
Когда я вышел на балкон, солнце палило с убийственной безжалостностью. Разве мог я разглядывать убогие окружающие дома и не представлять по контрасту панораму, открывающуюся из окон Сачердоти, вид на Центральный парк, на цветущие террасы у моря… Никогда прежде красота не казалась мне достоянием избранных. В то же время балкончик, висевший в двадцати метрах от земли, у которого была слишком низкая ограда и который из-за этого ненавидела мама, рождал во мне героические мысли. Если смотреть отсюда, тротуар обещал вечное благополучие – то, о чем я мечтал много дней. Да, в самоубийстве мало приятного. И все же в некоторых ситуациях, когда попадаешь в водоворот юности, когда ты во власти смутных плотских фантазий, в голову приходят скорые, романтические и если и не вполне гигиеничные, все же окончательные решения.
Телефон вернул меня на землю.
– Алло… алло… алло…
Я ощущал чье-то присутствие на другом конце провода.
– Франческа? Это ты?
Не успел я пожалеть о том, что повел себя столь неосторожно, как немногословный собеседник прервал беседу.
– Кто это? – спросила мама, выбежав из своей комнаты.
– Повесили трубку.
– Ты уверен? Может, разъединили? – В ее голосе звучал упрек.
– Откуда я знаю.
– Ладно, неважно, перезвонят, – сказала она.
– Не думаю, – фыркнул я.
– Можно узнать, почему в такой чудесный день ты сидишь дома, как крот в норе?
– Прости, а куда мне идти?
– Не знаю. Сходи в кино, погоняй мяч. Где твои друзья?
– У-е-ха-ли на ка-ни-ку-лы, – произнес я по слогам с нарочитой язвительностью.
– Ах да, разумеется. Ну тогда хотя бы сходи поешь мороженого. Рядом с мужской парикмахерской открылась новая джелатерия. Там красиво и всегда полно ребят.
