Кто виноват - Алессандро Пиперно
– Почему все называют вас доктором? – спросил я, пытаясь вырваться из угла, в который меня загнали. – Какая у вас специальность?
– Да, меня так называют, ты прав. А ты наблюдательный, молодец. Вырастешь – станешь отличным полицейским. Не как эти зануды. Шучу. Если честно, я не люблю, когда меня так называют. Чувствую себя старым и куда более важным, чем я есть на самом деле. Наверное, дело в моем университетском дипломе. Как парковщики называют всех подряд адвокатами, так и я для всех – доктор.
– Вы так и не сказали, что вы окончили.
– Потому что это сложно, ты не поймешь. Скажем так: хотя я недостоин чистить ему ботинки, я работаю в той же сфере, что и твой дядя. Знаешь, что такое юриспруденция? Так вот, я работаю в судебной системе этой страны, я – один из винтиков сложнейшего механизма. Ничего особенного. Но мне нравится моя работа. Правда нравится. Позволяет держать руку на пульсе, а еще встречаться с такими отличными ребятами, как ты. Удовлетворен?
Ни капельки. На самом деле, он ушел от ответа. Выкрутился. Увы, воспитание и сдержанность не позволяли мне настоять на своем.
– А теперь ты ответь на мой вопрос.
– Какой вопрос?
– Ты думаешь, отец тебя ждал?
– Думаю, да.
– И, вероятно, вы вместе пошли за мороженым?
– Да.
– Вкусное?
– Так себе. Он не доел.
– Потому что невкусное?
– Оно упало.
– Он его специально выбросил?
– Нет-нет, случайно.
– Черт возьми! Ну да, очень обидно. Вы купили еще?
– Нет. Ему больше не хотелось.
– И что же вы сделали?
– Ничего. Посидели на лавочке.
– На лавочке… Значит, вы разговаривали?
– Конечно, разговаривали.
– А о чем?
– Откуда я помню? О многом. Мы давно не виделись.
– Ты можешь ответить точнее?
– Нет, не могу и не хочу. Я хочу поехать в больницу. Прямо сейчас.
– Конечно, понимаю. Ты потрясен, думаешь о другом. Все правильно. Но если тебе не хочется говорить об отце, если ты думаешь о матери – все правильно, так и должно быть в нынешней ситуации, – что ж, давай поговорим о ней.
– Что вы хотите знать?
– Когда ты вернулся домой, ты рассказал ей об отце?
– Нет.
– Почему?
– Мы с ней мало разговариваем.
– Ты хочешь убедить меня, что вы настолько мало общаетесь, что ты не почувствовал необходимости сообщить, что отец околачивается возле дома?
– Я вас ни в чем не хочу убедить! – От ярости я почти кричал. – И мой отец нигде не околачивался.
– Ладно, ладно, как хочешь. Дело не в этом. Просто я не понимаю, почему ты промолчал, мой мальчик. А мне надо это понять. Грустно в этом признаваться, но мне платят за то, чтобы я понимал.
– А мне нужно в туалет, и мне никто ни за что не платит.
– Минуточку, давай закончим это дело и потом оба пойдем освежимся, обещаю. Только объясни мне, пожалуйста, почему же ты ей ничего не сказал об отце?
– Повторяю: мы мало разговариваем. И к тому же…
– К тому же?
– Я был на нее обижен.
– Почему?
– Не знаю. Я ей нагрубил.
– Когда?
– До того, как вышел из дома.
– Прежде чем пойти за мороженым, прежде чем встретить отца, ты ей нагрубил?
– Точно.
– Сначала ты ей грубишь, потом обижаешься. – Он невольно улыбнулся. – Ничего плохого в этом нет. Мой сын тоже периодически обижается и грубит моей жене. Так уж устроены дети, особенно мальчики. С определенного возраста они начинают обижаться и грубить. Что, конечно, неприятно. Но это их законное право. Неловкая попытка стать независимыми. Не расстраивайся, ты не должен себя винить.
– А я и не виню, – рявкнул я.
Я действительно не был уверен, можно ли назвать то, что я чувствовал, то, от чего перехватывало дыхание, чувством вины. Я, никудышный сын, за всю свою жизнь не был настолько болезненно связан с судьбой своих родителей. С той минуты, когда я услышал душераздирающий вопль отца, увидел, как он рванулся на балкон, меня терзали мучительные электрические разряды и руки-ноги надолго немели; как будто кровеносные сосуды наполнились наркотиками и ядом. Мысль о том, что этот человек благодаря сверхспособностям понял, что это за токсины, угадал, какие они имеют убийственные последствия, окончательно загнала меня в угол, я догадался, в какую адскую игру меня втянули.
– Правильно. Ты не должен чувствовать себя виноватым. Но ты мне еще не объяснил, почему вы поссорились.
– Мы не ссорились.
– Тогда почему ты ей нагрубил?
– Откуда я знаю? Взял и нагрубил.
Прибавить к этому всего один слог означало ступить на минное поле правды. Какая мне была выгода признаваться, что я накинулся на первого и единственного человека, который оказался рядом? Подобное объяснение повлекло бы за собой много других – неприятных, уводящих в сторону. Чего стоил один только сюжет третьесортной teen comedy[64], в которой я был задействован по полной: любовь к странноватой кузине, которая подарила мне больше, чем девушки из высшего общества обычно дарили паренькам типа меня. Я должен был бы сказать ему, что из-за невозможности поговорить по телефону с капризной синьориной у меня испортилось настроение, которое, если честно, и так было довольно кислым из-за размышлений о социальной несправедливости: как было смириться с тем, что, пока я задыхаюсь в городе, она бездельничает на побережье среди агав, лимонных рощ и томных закатов? Тут мне следовало бы подробно остановиться на необоснованных обвинениях, которые отец бросал Сачердоти: шайка развращенных людишек!.. Проклятые евреи!.. А затем прибавить, что подобные суждения не только меня не возмущали, но и подтвердили подозрение, что я отношусь к наименее пышной ветви генеалогического древа – к его сухой ветви. Ах, насколько была бы прекрасна жизнь, если бы родителей никогда не существовало! Насколько беззаботно я жил бы, будь я любым другим членом семейства Сачердоти!
В общем, лучше было молчать. Тем паче, что среди свистопляски шумных и бессвязных мыслей все ярче выделялась одна по-настоящему опасная: подозрение, что то, как я обошелся с мамой прежде,
