Высохшее сердце - Абдулразак Гурна
После этого я искал ее и думал о ней каждый день; она занимала все мои мысли. Я часто видел ее в компании подруг в школьной форме, а если я проезжал мимо на велосипеде, она иногда приветствовала меня легким взмахом руки. Другие девушки замечали это и смеялись. Я не знал, что делать — вернее, делать ли вообще что-нибудь или просто ждать и смотреть, что случится дальше. Не знаю, как сейчас принято у молодых людей, но нас воспитывали в убеждении, что обратиться к приличной девушке не из числа твоих родственниц значит оскорбить ее. Как взяться за такое, даже не обсуждалось. Я видел, как парни встречаются с девушками в кино, улыбаются им, сверкая зубами, ездят с ними в автомобилях с открытым верхом и даже целуют их, но среди этих парней не было ни одного моего знакомого. Я решил просто подождать и посмотреть, что будет. У меня родилось несколько планов, но ни один из них я не осмелился привести в исполнение. Впрочем, они все равно были глупые. Со временем я узнал, что ее бабушка печет на продажу кунжутный хлеб, и мне пришла в голову отчаянная мысль попробовать застать на рынке Саиду и, может быть, даже заговорить с ней как любой другой покупатель, но у меня так и не хватило духу туда пойти. Это было бы слишком очевидно и вряд ли бы ей понравилось.
Мне было тогда почти восемнадцать, и я уже заканчивал школу, сопротивляясь уговорам матери уехать к отцу в Дубай. Здесь был мой дом, и я не хотел скитаться, как бродяга без роду-племени. Так я и говорил матери снова и снова: я останусь здесь и буду ждать, пока жизнь наладится. А еще — понимая, что это нелепо, — я не хотел уезжать из-за Саиды. Этот секрет я не выдавал никому и в душе издевался над собой, но не мог отрицать его реальность. Мысли о ней причиняли мне боль. Я представлял себе с болью, как она высмеяла бы меня, если бы знала. Внутренний голос нашептывал мне, что я влюблен. Наверное, это кажется тебе нелепым — слушать, как твой седовласый отец говорит такие вещи о твоей матери? Я тосковал по ней каждый день, и мне приходилось сдерживать себя, чтобы не пуститься на ее поиски по улицам: вдруг мою тайну раскроют и моя детская любовь станет мишенью для всеобщих насмешек? Так что я сжился с этим постоянным зудом, научившись умерять свои страдания до уровня, на котором их можно было терпеть. Я не знал, что мне еще делать.
Когда я окончил школу, моя мать Махфуда перешла от упрашиваний к мольбам. Она не хотела уезжать в Дубай без меня. Что скажет отец — что она бросила их единственного сына? И кто будет за мной ухаживать, если меня свалит болезнь? Кто будет мне готовить? Об этом я подумал? Мне придется каждый день есть всякую дрянь в кафе, и рано или поздно я обязательно заболею. Насчет плохой еды в кафе мать была права, но она не знала, что со временем у меня появится к ней вкус. А к кому я обращусь, если мне понадобится помощь? Я встану на дурную дорожку. В этом полном опасностей мире с человеком может случиться все что угодно. Да и что, собственно, я рассчитываю здесь найти? В общем, ты слышал эти доводы. Когда она начинала так со мной говорить, это было невыносимо. Ее тон менялся, глаза наполнялись болью, и я невольно чувствовал себя бессердечным эгоистом. Когда я пытался ей возразить, она только повышала голос и продолжала свои уговоры, отчего стыд терзал меня еще сильнее, а кончалось все слезами. Иногда я подозревал, что она повышает голос нарочно, чтобы наша соседка Би Марьям услышала нас и решила ее поддержать — тогда вся округа узнала бы, что я отказываюсь уезжать вместе с семьей.
Мои сестры, обе младше меня, тоже не давали мне покоя. Они не хотели расставаться с любимым братом, без него все будет не так. Если я останусь здесь, они меня потеряют. Я слушал их, плакал с ними, мучился от стыда, но уезжать отказывался. Я не знал, как объяснить им, что не хочу терять свободу быть там, где я на своем месте, где я умею жить. Я и сам не понимал, что меня удерживает здесь именно это, а потому не находил и нужных слов. И даже найди я их, мой неповоротливый язык не справился бы с задачей произнести их так, чтобы они сложились правильным образом. Я не смог бы сказать, что не хочу снова терпеть отцовскую тиранию, поскольку мать с сестрами это наверняка уязвило бы. Не мог я и сказать, что не хочу покидать Саиду: ведь я еще даже не поговорил с ней и не выяснил, есть ли у нее какие-нибудь чувства ко мне.
Когда стало ясно, что я не передумаю и не соглашусь ехать с ними, мать рассердилась и два дня со мной не разговаривала. Сестры тоже дулись и обращались ко мне только обиженным и саркастическим тоном. Но долго так продолжаться не могло, и в конце концов мы все смирились с тем, какой оборот приняли события, и восстановили нормальные отношения. Я помог им с паспортами — для этого мне пришлось день за днем стоять в очереди в иммиграционное бюро, а когда я наконец попал на собеседование, то ответил на все вопросы сотрудника о моей матери и сестрах: сами они не имели на это права, а я имел, поскольку был мужчиной. Им выдали временные разрешения на три месяца, по которым они могли только поехать в Дубай и вернуться обратно. Если получивший подобное разрешение не возвращался в течение срока его действия, это означало полный запрет на въезд в страну и автоматическое лишение гражданства. Мне трудно было понять, чем вызвана такая жестокость, и я еще больше укрепился в своем намерении остаться. Я не хотел превратиться в бездомного скитальца.
После того как мы получили билеты, мать раздала все, что не могла взять с собой, нашим соседям и знакомым. Билеты нам принесли домой: их передавали из рук в руки, пока они не добрались до нас из самого Дубая. Почему? Чтобы власти не узнали о наших планах. В то время все были так озлоблены, что какой-нибудь чиновник мог запросто порвать наши билеты без всякой причины или, если бы
