Высохшее сердце - Абдулразак Гурна

class="p1">Но мой отец осуждал не только кино. Ему не нравились мои друзья — точнее, те, с кем я начал водить компанию, когда совершил побег из его мира, шумные юнцы, которые громко смеялись и, бродя по улицам, куражились на грани приличия. Отец называл их хулиганами, но это была неправда. Они всего лишь прикидывались хулиганами, валяли дурака, изображали из себя испорченных. На самом деле мой отец имел в виду, что они не ходят в мечеть, и это была правда. Пререкания между отцом и сыном, пожалуй что, неизбежны в любой семье, и, будь я умнее, я сказал бы себе, что когда-нибудь мы над этим посмеемся. Но я не был умнее, мне шел семнадцатый год, и я жил в краю, где отцы привыкли не давать сыновьям спуску. Я хорошо знал своего отца и понимал: он считает, что у меня есть святая обязанность почитать его как родителя и добродетельного человека, и ждет от меня полного подчинения. Вот как я смотрел на происходящее между нами, хотя, возможно, такое всегда происходит между отцами и сыновьями.

Я избегал прямого конфликта и не мог его себе даже представить. Бросить вызов отцу было бы немыслимым неуважением с моей стороны, но я нашел свои способы уклоняться и увиливать от его требований. Я прятался от него, лгал ему, направляясь к мечети и на полдороге ныряя в переулок, который приводил меня к кинотеатру или кафе. Скорее всего, отец знал о моих уловках, но он не слишком старался меня поймать, да и я, в свою очередь, был достаточно осторожен, чтобы казаться послушным и благовоспитанным сыном. Поэтому мое нежелание выполнить приказ отца и перебраться вместе с семьей в Дубай выглядело неслыханной наглостью. Я наотрез отказался ехать. Заявить об этом ему в лицо было бы труднее, но, поскольку он был уже далеко, я набрался смелости сказать матери, что никуда не поеду и никакие уговоры не заставят меня изменить мое решение. Это моя страна, сказал я, и меня вовсе не привлекает перспектива стать бездомным бродягой и выпрашивать милости у людей, чьего языка я даже не понимаю. Что там такого замечательного, ради чего я должен отказываться от всего, что знаю? Лучше уж останусь здесь и подожду, пока жизнь снова наладится. Мать с сестрами ждали меня весь последний школьный год в надежде, что я образумлюсь и перестану упрямиться. Они повторяли ходовые истории о том, как прекрасна жизнь на берегах Персидского залива: какие набожные и воспитанные там люди, как легко получить работу, дом, машину, как сверкают огнями отели, как ломятся от товаров магазинные полки, как хитроумны устройства, как хороши колледжи, как великодушно государство. Они верили в эти истории сами и то ли по неопытности, то ли из-за большого желания принять их за правду не видели в них фантазий безработных мигрантов. Они передавали их мне, давили на меня ими, пытаясь заставить меня изменить свое мнение и уехать с ними вместе, но я не поддался, хотя времена были страшные и опасные. Имелась и еще одна причина, из-за которой я отказывался уезжать, и это была твоя мать.

* * *

При этих папиных словах я не смог сдержать улыбку.

— Я ждал, когда она появится в твоей истории, — сказал я.

Он поднял ладонь, будто осаживая меня. Имей терпение.

— Она ничего не рассказывала мне про вас двоих, — пожаловался я. — Не хотела.

Он, похоже, удивился и немного поразмыслил над этим.

— Я любил твою мать, — наконец сказал он. — Любил еще до того, как она стала твоей матерью. Тебя не смущает, что я так говорю?

Я покачал головой, и он улыбнулся, но в глазах у него блестели слезы. Я ждал продолжения.

* * *

Она была одной из причин, препятствующих моему отъезду, но я никому об этом не говорил, даже твоей матери — я имею в виду, когда отец позвал нас в Дубай. Тогда я и не смог бы сказать ей ничего подобного. При одной мысли о том, чтобы что-нибудь ей сказать — я уж не говорю о таком нахальном признании в любви, — у меня холодело в животе и перехватывало дух от ужаса. Буквально! Я страдал этим в молодости: если меня охватывал сильный страх, мой язык словно распухал и заполнял собой весь рот, и я мог издавать только невнятное бульканье, как идущий ко дну. Несколько раз такое случалось в разговорах с отцом, иногда с учителями, а однажды с полицейским, который остановил меня за то, что я ехал вечером на велосипеде без фонарика, и я знал, что это случится снова, если я заговорю с ней.

Кроме того, я хорошо понимал, какой будет ее реакция, если мне все же удастся выдавить из себя эти отчаянные слова. Да, я не сомневался, что она посмотрит на меня с жалостью и невольно рассмеется. Кто я, если не никчемный малообразованный уродец, у которого язык еле ворочается во рту и нет никаких жизненных перспектив? Менее подходящего кандидата на амурные дела трудно себе представить. Вдобавок я слишком тощий, ноги у меня большие, а лодыжки толстые, и я не могу похвастаться ничем особенным, а она настоящая красавица. Так я считал, однако не мог отказаться от надежды снискать ее любовь — или, по крайней мере, попробовать. Я издевался над самим собой, ругал себя за эти нелепые фантазии, но не мог перестать думать о ней и говорить с ней даже в ее отсутствие. Этот способ быть с ней взялся неизвестно откуда, никто мне о нем не рассказывал. Просто какая-то ее часть проскользнула внутрь меня и устроилась там так прочно, что я знал: она никогда меня не покинет и не поблекнет.

Я встретил ее на дискуссии, организованной Молодежной лигой при нашей партии… Ах, ты знаешь об этом! Стало быть, кое-что она тебе все-таки рассказала… Как тебе хорошо известно, эта лига не имела ничего общего с юношеским задором и весельем, даже самого невинного толка. Молодежной лиге нравилось называть себя коллективом отважных политработников, занявшим место в авангарде революции… тебе знакомы эти большевистские иносказания. В этой организации было полно горячих голов, доктринеров, вовсе не обязательно молодых, которые говорили на языке силы и конфронтации, жестокости и кровопролития. Судя по их заявлениям и лозунгам, они считали своей целью находить, разоблачать, обвинять и добиваться ареста врагов партии и государства — двух сущностей, представляющих собой единое целое. Разрешена была лишь одна политическая партия — в ту пору