Почти 15 лет - Микита Франко
- Я бы такое носила.
Славик фыркнул:
- Я бы тоже.
На платье были огромные карманы, в которых мог бы поместиться персональный компьютер. Славик считал упущением, что на платьях не предусмотрены карманы.
Но даже после этого откровения Славик считал отца героем: какая разница в 86-ом или в 88-ом, если всё равно ликвидировал? Когда отец ушёл из семьи, мама начала говорить про него всякие гадости: мол, он трус и всегда был трусом, а Славик обижался и спорил: - Разве трус бы поехал ликвидировать Чернобыль?
Мама ответила:
- За это много платили, а теперь еще и пособие на всю жизнь.
Славик не желал сдаваться: платили и платили, одно другому не мешает.
- И что? – хмурился он.
- И то. Многое говорит о человеке.
- Что говорит?
Мама устало посмотрела на Славика:
- Он ведь и вас с Юлькой пытался подать, как детей Чернобыля, да номер не прошёл. А то, может, ещё и с вас бы деньги доил.
- Не говори так про папу, - сердито просил Славик, но мама всё равно говорила.
И это было ещё обидней, потому что перед уходом отца она говорила другое, просто прямо противоположное: будто папа чудесный, любит его и никуда не уйдет. Но он же чувствовал, что уйдет, а она врала ему. Они все ему врали.
Родители ругались несколько лет – из-за него. Папа кричал на маму, мама кричала на папу. Папа говорил, что зря только с ней связался, с мамой то есть, что он думал, что семья будет нормальная, а она даже сына ему родить не смогла. Говорил, что получилось «две дочки». А мама говорила, что «дети есть дети», и вообще, может, ещё всё нормально будет, может «всё выровняется». Славик понимал, что это про него – это он должен «выровняться», и изо всех сил старался угодить папе.
Если отец собирался на рыбалку, Славик подскакивал, как штык, и голосил: «А можно с тобой?». Папа веселел и отвечал, что, конечно, можно, и следующим днём они вставали в шесть утра, ехали за город на речку и сидели с удочками до посинения (в прямом смысле, Славик дубел от холода и обездвиженности). На Славину удочку никогда никто не клевал, а на папину клевал, и отец расстраивался, что Славик «не умеет ловить рыбу», а Славик не понимал: разве это не случайность? У них же одинаковые удочки! Он даже не сам свою забрасывал (силы и роста пятилетнего ребёнка не хватало), папа забрасывал вместо него! Это всё равно, что его удочка, только они её так называли – «Славина». Это было нечестно, скучно и совершенно непонятно: ну, как посредством рыбалки доказать кому-то, что ты – настоящий мужчина?
Футбол ему тоже не давался. Когда он пинал по мячу, казалось бы, из-за всех сил, удар получался слабым, косым и мяч катился по диагонали. Играя, он инстинктивно пытался схватить мяч руками или, что ещё хуже, отпрыгнуть в сторону и увернуться (а что, терпеть что ли, когда прямо в тебя летит?), и папа злобно кричал: «Слава, блин!» или «блять», если совсем злился, и это был такой сигнал для мальчика: он снова неудачник.
Хорошо получалось только рисовать. Это все признавали: и воспитательницы в детском саду, и даже мама с папой. Папа говорил: «Да, неплохо, но это что, опять замок для принцессы? Тебе так нравятся принцессы?». Славик объяснял, что ему нравятся не принцессы, а замки: огромные цветастые дворцы, где сто миллионов комнат и столько же балконов – чем не домик мечты? Тогда папа говорил: «Ну, может, ты нарисуешь нормальный замок? Для мальчиков», Славик качал головой: «Для мальчиков, значит, скучный», а папа говорил: «Ну, нет, почему? Можешь украсить его черепами, придумать герб и флаг, пририсовать воинов…», но Славик возражал из последних сил: «Я люблю яркие цвета» - «Это, значит, розовый?» - «Розовый, желтый, голубой…».
Однажды Славик нарисовал голубой замок с розовыми черепами, придумал ему флаг (из всех цветов радуги) и пририсовал воинов в розовых доспехах. Подарил рисунок папе на день рождения. Папа сказал: «Спасибо», а на следующий день Славик нашёл рисунок в мусорном ведре под картофельными очистками. Хотел достать, но тот уже был испорчен.
Всё это было до шести лет. А в последний год жизни с отцом, перед семилетием, стало совсем плохо: папа только и делал, что угрожал уйти, кричал, что «больше так не может», что Славик – не его сын, что он «нагулянный» и больше ни на кого в семье не похож. Мама много плакала, и Славик осторожно спрашивал её: - Папа уйдет?
А она обнимала его и говорила:
- Нет. Конечно нет. Папа тебя любит.
Потом она стала говорить:
- Нет. Может быть, мы разведемся. Но он всё равно будет твоим папой, он тебя любит.
Славик ей не верил, он же своими ушами слышал, как папа угрожал уйти. Но никогда не слышал, как папа говорил: «Извини, я передумал» или «Что-то я погорячился». Поэтому однажды он спросил лично у папы, поймав его вечером на кухне – он стоял в темноте и курил в форточку. Славик подошёл, осторожно коснулся локтя (куда дотянулся) и спросил: - Папа, ты уйдешь?
Отец опустил на него взгляд, выдохнул через уголок рта дым и коротко ответил:
- Нет.
А на утро он ушел, и Славик больше никогда его не видел.
Он замолчал, впервые за консультацию подняв взгляд на Криса. Это оказалось непросто: открывать перед посторонним человеком огромную часть жизни. Первые несколько минут Слава сопротивлялся, как будто кокетничая: «Ну… Я даже не знаю. Мне нечего рассказать. Детство как детство, ничего особенного», а потом как прорвало…
Криса ему подобрали в квир-центре, куда он обратился за психологической помощью. Увидев его, Слава некоторое время гадал в своей голове: «Это парень или девушка? Если кадык, значит, парень?.. Хотя черты лица какие-то…», но вскоре ему стало стыдно за эти мысли: «Чёрт, что я делаю? Какая разница?». Всё, что нужно было знать о Крисе: он психотерапевт и его местоимения «он/его». Выглядел Крис андрогинно и одевался так, как мог бы одеться человек любого гендера – предпочитал широкую, немного мешковатую одежду, – Славу восхитило его умение выдерживать баланс.
Когда Крис спросил, с чем Слава к нему пришёл, тот ответил, что не может психологически оторваться от прошлых отношений, хотя очень бы хотел. Он думал, придётся много
