Откровенные - Константин Михайлович Станюкович
Когда, наконец, дети разделись, Марк повел их к себе в кабинет.
Бонна осталась в гостиной и, вынув из кармана книжку, стала читать, предварительно оглядев скромную обстановку приемной.
— Ну садитесь, будьте гости, дети… — смеясь, говорил Марк, усаживая детей на диван.
Он чувствовал себя как-то легко и весело и ему все хотелось целовать детей.
Ни мальчику, ни девочке не сиделось. Они сползли с дивана и начали все осматривать. Крошка Идочка требовала показывать ей каждую вещь. По видимому, они не столько были рады видеть отца, сколько их занимала поездка, новая обстановка и то особенное внимание и ласки, которые им оказывал отец.
— А отчего ты не с нами живешь, папа? — неожиданно спросил маленький Маркуша.
Ни от чего не смущавшийся, Марк при этом вопросе смутился.
— Так, нельзя.
— Отчего нельзя?
— Мне надо часто уезжать из Петербурга! — сказал Марк, первое пришедшее в голову.
Маркуша протянул удовлетворенным голосом, словно бы: понимая важность этой причины:
— Нельзя!
И прибавил:
— Мы, значит, всегда с одной мамой будем жить?
— Всегда…
И Марк поторопился достать куклу и пуделя.
Эффект был поразительный. Дети совсем забыли отца, и отдались игрушкам.
Марк глядел на них и, не замечая сам того, чуть-чуть «размякал» по его выражению.
— Хотите, дети, чаю?
Дети захотели, но мисс Эмили, понимавшая несколько слов по-русски, появилась в дверях и «позволила себе напомнить», что дети в это время не пьют чая.
Марк, сам прежде строго требовавший, чтобы дети соблюдали раз установленный режим, сказал англичанке, весело ей улыбаясь глазами:
— Ничего, мисс Эмили, на этот раз отступим от правил. Надеюсь, и вы выпьете чашку?..
Англичанка вспыхнула и отвечала, что она только позволила себе высказать свое мнение, но что «как будет угодно мистеру Bortchoff».
Она всегда его так звала и, втайне влюбленная в него, очень удивлялась, как могла его жена оставить такого красивого, умного и респектабельного мужа.
После чая дети полакомились конфетками и были в восторге, что это утро проводили решительно против всяких правил и мисс не делала никаких замечаний.
Полтора часа пробежали совсем незаметно. Дети весело играли в кабинете, куда, по приглашению Марка, перешла и англичанка, и Марк не только не чувствовал никакого стеснения от присутствия детей, а, напротив, был весел и ласков с ними, как никогда в то время, когда жил вместе.
И когда заметил, что мисс взглянула на часы, спросил ее:
— На сколько времени дети отпущены?
— Миссис ничего не сказала, но она боялась, чтоб вас не стесняли дети.
— О, за это не беспокойтесь!
Наконец, мисс Эмили нашла, что пора домой, да и дети уже начали скучать.
Марк горячо простился с ними, сам завернул для них конфеты и игрушки и, снова целуя их, просил опять приезжать.
— Хотите?
Еще бы! Они, конечно, хотели. И игрушки, и конфеты… Все это так весело.
И Марк, крепко пожимая руку мисс Эмили, просил передать «их матери» его покорнейшую просьбу прислать детей еще раз перед отъездом в деревню.
XIV
Марья Евграфовна ехала с остановками, чтобы не утомить своего дорогого больного, и Павлищев нагнал их во Франкфурте.
Нечего и говорить, как была обрадована и тронута несчастная мать. Признаться, она не рассчитывала, что Павлищев бросит дела и немедленно приедет. Ей думалось, что он только так, под первым впечатлением, обещал выехать вслед за ними и осведомился об ее маршруте, дав ей в Петербурге указания, в каких гостиницах останавливаться. И вот он здесь с ней. Она теперь, по крайней мере, на первое время, не одна на чужбине с больным ребенком, плохо объясняющаяся на французском языке, а с отцом своего Васи, любящим, нежным и заботливым, который устроит их и, главное, поддержит в тяжелые минуты сомнения и отчаяния. В нем заговорило отцовское чувство, и еще какое! Она не забыла его слез в Петербурге при виде Васи, и эти слезы вернули к нему прежнюю привязанность, которую Марья Евграфовна тщательно скрывала, чувствуя, что в этой привязанности не одно только благодарное чувство матери…
О том, чтобы она сама могла сколько-нибудь интересовать Павлищева, Марья Евграфовна, разумеется, и не думала. Что может она, скромная, незначительная и не молодая женщина, представлять собою для такого избалованного победами, блестящего и важного сановника? Разве пришел бы он к ней, если б не сын? Старая любовь у мужчин не возвращается…
Так, случалось, временами размышляла она, отвлекаясь от упорных дум о Васе и, тем не менее, инстинкт женщины подсказывал ей, что Павлищев не совсем безразличен и относится к ней с добрым чувством расположенного человека. Об этом говорил и его почтительный, нежный, словно бы виноватый тон, говорили и эти ласковые взгляды, напоминавшие прежние, которые она случайно перехватывала на себе и от которых почему-то невольно краснела, говорила и необыкновенная заботливость о ней, полная дружеской деликатности.
Отношение это она объясняла себе чувством раскаяния и жалости к матери — ничем более, и ни на минуту не подозревала, что она, красивая еще, хорошо сохранившаяся и свежая, казавшаяся гораздо моложе своих тридцати четырех лет, снова начинала нравиться Павлищеву, как женщина, полная прелести целомудренной чистоты и скромности.
Из Франкфурта они проехали, не останавливаясь, в Женеву, чтоб показать Васю известному специалисту по грудным болезням, профессору Цану, и затем поселиться где-нибудь в горах, по его указанию.
В Женеве они заняли две большие комнаты рядом в одном из лучших отелей. Степан Ильич сам понес на руках Васю и уложил его на диван.
— Прикажете открыть внутренние двери? — спросил сопровождавший их хозяин отеля.
Марья Евграфовна поняла вопрос и смутилась.
— Вы позволите, Марья Евграфовна? — спросил Павлищев.
— Если хотите…
— Я буду во всякую минуту под рукой… ближе к Васе, — чуть слышно прошептал он и попросил открыть двери.
Когда вслед затем слуга принес книгу и попросил Павлищева записать фамилии приезжих, Степан Ильич решительно написал: «Павлищев с женой и сыном».
— Вы простите меня, Марья Евграфовна, — говорил он молодой женщине, когда Вася уснул, — что я назвался вашим мужем…
— К чему это? — проронила, вся вспыхивая, молодая женщина.
— Так удобнее. Зачем вас ставить в неловкое положение… Здесь, в Европе, его не прощают…
— Это правда… В Берлине я это испытала…
— Так, по крайней мере, здесь не испытывайте…
— А вам разве удобно?.. Вас могут встретить русские и…
— Бог с ними… Пусть встречают! — перебил Павлищев. — Только вы бы на меня не сердились и уделили бы несколько дружбы! — как-то значительно проговорил Павлищев,
