Откровенные - Константин Михайлович Станюкович
До Марка, разумеется, дошли слухи о том, что Трифонов не только не разорился, но останется богат по прежнему, и это известие несколько раздражило его, как человека, обманувшегося в своих расчетах.
Если б он тогда посоветовал Ксении дать миллион, разрыва бы не произошло, она сделалась бы еще более преданною женой, и миллион все-таки остался. Жизнь не изменилась бы так круто.
Но кто же знал, что Трифонов вынырнет? Опытные люди, с которыми Марк говорил, не сомневались в его банкротстве. И, наконец, рано или поздно, а Ксения поняла бы, что он не тот «герой», каким она вздумала его вообразить. Главная ошибка его в том, что он не познакомил ее постепенно с собой и очень рассчитывал на ее страсть, предполагая, что она все простит в обожаемом муже.
Да и не погорячился ли он тогда, собственно говоря… Не явился ли разрыв следствием его откровенного признания, почему он женился?.. Не скажи он тогда этого — еще могло быть примирение, да еще какое горячее…
По обыкновению, Марк пристыдил себя за все эти рассуждения задним числом. Так или иначе, а факт свершился. Он ли виноват в этом или не он — рассуждать нечего, потому что глупо рассуждать о том, чему нельзя помочь.
Проснулся он в это утро ранее, чем всегда, и, по обыкновению, тотчас же встал с постели и стал одеваться.
Пожилой худощавый слуга Артемий, живший у Марка с тех пор, как он женился, мрачный на вид и молчаливый, никогда не разговаривающий со своим барином и только лаконически отвечавший на вопросы, аккуратный и исполнительный, любивший в свободное время почитать книжку, — этот лакей-отшельник, вечно сидевший дома и подходивший по складу своему к такому барину, как Марк, только удивленно приподнял свои густые нависшие брови, когда из гостиной, которую убирал, окончив уборку кабинета, услышал шаги Марка.
Обыкновенно, неизменный в своих привычках, Марк вставал в восемь часов и в половине девятого пил чай, а старая серебряная луковка Артемия показывала только четверть восьмого.
«Видно, занятия!» — подумал Артемий и пошел на кухню, чтобы поспешить с самоваром.
Этот Артемий, мрачный, вследствие личных несчастий — его бросила жена лет пять тому назад, и он судился и был оправдан за покушение на ее убийство, — хоть и далеко не был привязан к Марку и считал его жестким человеком, у которого, как он выражался, была «твердая линия», тем не менее дорожил спокойным местом у такого малосообщительного, всегда ровного человека, никогда не гневавшегося и не делавшего никаких замечаний и ведшего отшельнический образ жизни. Правда, Артемий и не подавал повода к этому, и они таким образом жили друг с другом пятый год, никогда почти не разговаривая.
И оба были довольны друг другом.
Минут через десять Артемий вошел в кабинет, неслышно ступая своими тонкими ногами в байковых туфлях, с подносом, на котором стоял стакан крепкого чая с лимоном.
Марк, одетый в серую летнюю пару, отлично сидевшую на нем, и, несмотря на бессонную ночь, свежий, здоровый и румяный, как всегда, сидел у письменного стола, погруженный в чтение французской книги.
Артемий молча поставил стакан около письменного стола и пытливо взглянул своими глубоко-глубоко-сидящимиумными и пронзительными темными глазами на Марка, который, оказывается, не занимается по службе, а книжку читает.
Он решительно ничего не прочел на этом спокойном и красивом лице и пошел, было, из кабинета, когда Марк сказал:
— В одиннадцать часов приедут дети с бонной. Никого из посторонних не принимайте, пока дети не уедут.
— Слушаю-с.
— А сейчас поезжайте на извозчике к Конради и возьмите конфет два фунта, в хорошеньких коробках. Вот деньги…
«Вот оно что. И его пробрало!» подумал Артемий, уходя из кабинета.
А Марк, оставив книгу, отворил ящик в письменном столе, достал оттуда две большие коробки и, раскрыв их, посмотрел на изящную куклу в платье и на красивого игрушечного белого пуделя. Эти игрушки были куплены еще несколько дней тому назад.
— Понравятся, верно! — проговорил вслух Марк.
Сегодня время для Марка тянулось долго. Особенно долги казались минуты по мере того, как приближалось время свидания. Читать уже более Марк не мог и то и дело подходил к окну и прислушивался.
Что-то вдруг вспомнив, Марк надавил пуговку электрического звонка.
Явился Артемий прифранченный, в новой сюртучной паре.
Марк заметил этот «парад» Артемия, оставленный со времени переезда из роскошной прежней квартиры в эту маленькую во дворе, и в душе остался доволен.
— Быть может, дети захотят чаю, так чтобы был самовар.
— Поставлен.
— А молоко… Я и забыл сказать вам, чтобы вы взяли молока. Ведь они с молоком пьют.
— И молоко взято, и печенье.
— Сообразительный вы человек, Артемий! — проговорил Марк.
И — показалось Артемию — в его обыкновенно бесстрастном голосе, каким он отдавал приказания, звучала теперь мягкая нотка.
«А ты думал как!? Тоже ведь родные дети… Ты полагал, что человек ровно кобель… Шалишь, братец ты мой. Природа окажет… даром, что ты такой твердый человек… Не бойсь, теперь и молоко вспомнил!» — философствовал Артемий, сидя на кровати в своей маленькой, педантично убранной комнатке и прислушиваясь к звонку.
Артемий не знал причин развода своего барина, но догадывался, что должно быть вышло что-нибудь серьезное, если барыня, такая добрая и хорошая, оставила барина, в котором души не чаяла…
Ровно в одиннадцать часов, как было условлено, раздался звонок. Марк бросился в прихожую и, не давши детям раздеться и не поздоровавшись с миловидной, лет тридцати, строгого вида бонной, по очереди приподнимал детей и целовал то черноглазого румяного Маркушу, как две капли воды похожего на Марка, то пухленькую крошку Идочку, напоминавшую чертами и цветом волос и глаз Ксению.
— Ну что, узнали меня, дети? Узнал, Маркуша? Узнала, Идочка?
— Я узнал.
— И я узнала! — пролепетала едва понятно крошечная девочка.
— Позвольте детям прежде раздеться! — проговорила по-английски, вся краснея, англичанка бонна, по видимому несколько изумленная таким «непорядком». Детей тормошат и целуют, когда прежде следует снять с них верхнее платье.
— В самом деле… Здравствуйте, мисс Эмили… Я, извините, и не
