Откровенные - Константин Михайлович Станюкович
Вся в слезах, она опустилась на колени у дивана и, заглядывая в эти широко-раскрытые, ласково-вдумчивые, проникновенные глаза, воскликнула с страстною уверенностью, словно бы стараясь убедить и себя:
— Ты вздор говоришь, Вася. Ты не умрешь, ты не можешь умереть, мое дитя! Ты поправишься и будешь жить вместе с мамой. И доктор говорит, что ты поправишься… И я буду всегда только твоя, мой мальчик. Как мог ты подумать, что я на кого-нибудь тебя променяю.
— Поклянись!
— Клянусь!
Мертвенное лицо озарилось радостною улыбкой.
Он с трудом приподнялся на подушках и, обвив шею матери, прижался к ее лицу своими холодными щечками.
— Милая, славная, как я тебя люблю, мамочка… И когда я буду большой, как я буду беречь тебя! — взволнованно говорил Вася.
А Марья Евграфовна ласкала эту милую головку, доверчиво прижавшуюся к ней, и глотала рыдания, подступавшие к горлу.
Через четверть часа жестокая лихорадка начала трепать больного. Термометр показывал 39 градусов. Лицо пылало.
— Видишь, мамочка, она не проходит. Покрой меня, не отходи от меня… Мне страшно, мамочка… Помоги, мамочка, милая мамочка! — жалобно и испуганно говорил ребенок.
— О, милый, я готова жизнь отдать за тебя! — отвечала мать и с отчаянием в сердце, стараясь сохранить бодрый вид, ухаживала за своим дорогим больным.
На другой день Павлищев вернулся и, к удивлению своему, нашел, что внутренние двери заперты на ключ.
Он вышел в коридор и тихо постучал в двери комнаты Марьи Евграфовны.
Та вышла в коридор.
— Ну, что Вася?
— Он спит теперь… Лихорадка все хуже и продолжительнее…
— Это вы заперли двери?
— Я… Вася, голубчик, ревнует меня к вам и…
— И не хочет меня видеть?
— Да… И я не могла его убедить…
И Марья Евграфовна передала разговор свой с Васей, деликатно опустив разрешение Васи выйти замуж после его смерти.
— Что ж… Что посеял, то и пожал! — грустно проговорил Павлищев. — Но я все-таки могу оставаться вблизи, Марья Евграфовна? Вы будете жить в маленькой вилле, я уж нанял ее, а я… в гостинице… Я хоть буду знать, что у вас делается, как Вася и вы, мой добрый друг! — прибавил он и взял, было, ее руку, чтоб поднести к губам, но Марья Евграфовна тихо ее отдернула и смущенно проговорила:
— Не надо, Степан Ильич… Вася этого не хочет… Ему не нравится, что вы целуете мои руки!
Павлищев безмолвно наклонил голову и ушел к себе.
На следующий день в полдень переехали в Глион, в хорошенькую виллу, окруженную садом, комфортабельно убранную. Горничная и кухарка, молодые и здоровые швейцарки, встретили Марью Евграфовну и Васю.
Уютная спальня выходила на юг. Из окон виднелась красивая панорама гор, среди которых блестела на солнце белоснежная макушка Dent de Midi. Голубая лазурь Женевского озера расстилалась внизу и казалась маленьким зеркалом.
— Нравится тебе здесь, Вася?
— Прелесть, мамочка. О, я здесь скоро поправлюсь! — говорил он, жадно вдыхая остатками легких в открытое окно прелестный горный воздух, полный свежести, и любуясь роскошным видом. — Ах, как здесь хорошо… Посмотри, какие горы, мамочка… И как дышать легко.
И, чувствуя прилив сил, он поднялся с кресла и добрел до окна.
И Марья Евграфовна, радостная, снова окрыленная надеждой, в восторге глядела на сына.
— Это Степан Ильич нашел для нас такое славное гнездышко! — проговорила она.
— Степан Ильич? Какой он добрый! Где он? Отчего он не ехал с нами?
— Он сидел в другом вагоне, Вася, и остановился в гостинице. Он, верно, скоро уедет отсюда! — почему-то прибавила Марья Евграфовна.
— Пошли за ним, мама. Я поблагодарю его за то, что он нашел такой чудный домик… Пошли, сейчас же пошли! Ведь, я позволил ему приходить к нам. Ну, и пусть придет! — капризно прибавил мальчик.
Через пять минут Павлищев уже был в комнате и в ответ на благодарность мальчика так нежно и порывисто целовал руку Васи, что тот видимо смягчился и, обращаясь к матери, произнес:
— Мама! Пригласи Степана Ильича завтракать с нами… И что не подают завтрака. Я есть хочу.
XV
Ах, какой это был ужасный месяц для Марьи Евграфовны! Что за мучительные дни и долгие, невыразимо долгие, почти бессонные ночи у изголовья умирающего ребенка!
Ни чудный воздух Глиона, ни разные средства, прописываемые врачом, ежедневно посещавшим маленькую виллу, ни заботливый уход не останавливали недуга. Он с страшною быстротой делал свое злое, бессовестное дело, разрушая организм ребенка. Лихорадки становились бурнее и продолжительнее, изнуряя исхудавшее тело, и мальчик таял, слабея с каждым днем. Он не поднимался с постели, беспомощно метался на ней, и тень смерти уже витала над ним, ожидая скорого своего торжества.
Даже и у Марьи Евграфовны исчезала всякая надежда, хотя доктор и не переставал говорить ей, что никакой непосредственной опасности нет и что выздоравливали и не такие больные. И, несмотря на то, что бедная мать чувствовала этот обман, она все-таки жадно внимала и уверенным авторитетным словам молодого врача, и мягким, успокаивающим словам Павлищева, — так ей хотелось верить, так ей хотелось быть обманутой! Не даром же она раз сказала Павлищеву, чтобы ей не говорили жестокой правды. Пусть лучше обманывают, чтоб не лишить ее возможности ухаживать за дорогим созданием и не выказывать перед ним своих душевных мук…
И она с истинным мужеством матери старалась казаться веселой перед Васей, шутила с ним, рассказывала ему сказки, рассуждала вместе с ним, как они проживут до осени в Глионе, а потом уедут в Италию, в тепло и затем, когда Вася поправится, вернутся в Россию.
И ни один мускул лица не выдавал ее душевных мук. Ни один звук голоса не вздрагивал от волнения. Надо было скрывать свои страдания от подозрительного и чуткого больного, и она скрывала их с тем героизмом, на который только способны матери.
И когда Марья Евграфовна чувствовала, что нервы ее больше не выдерживают, она отпрашивалась у Васи погулять на пять минут, выбегала в сад и там, в маленьком уголке, под платанами, безутешно рыдала.
Степан Ильич почти безотлучно дежурил в саду, или в соседней, с спальной комнате, готовый бежать в аптеку, если понадобится, в город для исполнения поручений и капризов Васи, всегда старавшийся утешить несчастную женщину. Но его успокоительные, мягкие слова не соответствовали его грустному виду. Он как-то осунулся и сразу постарел за это время, зная, что сына ему уже не вернуть никакими силами, и, случалось, плакал вместе с Марьей Евграфовной вместо того, чтобы подбодрить ее… Нервы его были совсем расшатаны. Теперь уж он даже
