Контузия - Зофья Быстшицкая
Вот так, меня же и кольнули за мою апатию, перехватив инициативу, представив меня человеком, которому приходится силой навязывать его же собственное благо. А мне так хорошо было возле телефона, испытывая тепло от того, что я для кого-то существую. Но в таком состоянии, когда тебя отпустило, когда полегчало, когда сваливаешь себя на других, человек хочет еще что-то заработать на этом, ведь в основе своей он существо, заботящееся о своих удобствах, коварное, а отсюда ко всему еще немного невысказанной претензии, что лишили меня моей — полностью — самостоятельности. И только в блокноте я записала: «Вот так, еще раз должна выпрашивать место, чтобы ускорили». И следует разговаривать спокойно, хотя уже одиннадцатый день с того пробуждения в субботу. Набираю номер, влажная рука, ничего не соображаю, еще раз набираю. Потом долгое ожидание.
Ах, эта склонность к метафоричности! Крутим слово, лишая его первого словарного значения, когда исследуем что-то через увеличительное стекло, с иной точки зрения. Ведь эта книга — об ожидании! И по сути дела, ни о чем больше не говорит эта мусорная свалка всего, что меня наполняло, но также и втягивало в себя, я была как будто беременна всем этим и сейчас рождаю плод. Именно после всего этого ожидания. Но состояние это, если оно длительно, делится на дробные секунды, тяжелый песок отдельных моментов, сейчас я ссыпаю его на страницы, что-то хочу создать из этого песка, чтобы он стал формой, способной существовать помимо меня, а тогда каждая крупинка была в р е м е н е м у ч а с т и я, совокупностью минут, атакой сгруппированных часов, я погружалась в них все глубже, но еще надо было держать голову над поверхностью, чтобы не захлебнуться этим и располагать привычным выбором слов и мнений в этой смешной, никому не нужной борьбе за собственное достоинство.
Это ожидание — самое обычное, я смотрю на коробку, этот предмет столько прошел со мной, связанный со мной холодной и полной изобретательности близостью, вновь я пишу о нем, потому что он мой свидетель — при всей технике расстояний — почти метафизический, так как знает обо мне все; так, по-дурацки, думаю я, лишь бы не убежать, пока он не приносит мне в конце концов голос адъюнкта. А я уже знаю, как поступать, и начинаю рассказывать, будто о ком-то далеком, чтобы нам — может быть, ему больше моего — было легче в этом столкновении интересов, и слышу безличный текст, так я и хотела, что он отлично обо мне знает, помнит, но положение трудное, коек не хватает, поскольку две палаты на ремонте. Я козыряю своим пониманием дела, но он-то знает, что это неправда, и посему несколько иначе, допуская уже некоторую близость, ходит с аргумента, что, конечно же, с подобными показаниями принимают в первую очередь. Что же еще остается? Я благодарю его за то, что он, несмотря на свои важные дела, подошел к телефону. Благодарю, как на светском приеме, когда все блещут манерами, как за любезный жест у заставленного буфета; но мое раздвоение уже что-то нарушило, какой-то центр самоконтроля, потому что я вдруг говорю, что ведь я же ожидаю приговора, а сопротивляемость моя с каждым днем все слабеет. «И я уже не справляюсь». Так я говорю, и к этому я иду. И голос у меня теперь иной, голос человека, который хочет поплакать в подходящую жилетку. Видимо, что-то застало меня врасплох, скрутило владение собой в проволочный моток, перехвативший диафрагму, все труднее мне дышать и управлять голосовыми связками. Вот и первый сигнал, эта дрожь и фраза, прерванная задержанным воздухом, сейчас я могу устроить хорошенькую театрализованную передачу, не очень ограничивая свою роль, ведь уже одиннадцатый день, сейчас я что-нибудь выкину, выжав полный газ, так что ни слова больше, только бы успеть проститься.
Как это сказала Ванда? Надо жить этапами. И я теперь там, где идет ремонт, вот уже подозрение в чьей-то инерции, именно для меня даже и места нет. Тогда я должна найти другое место. Только вот где? Нет, уж никак не в следующем звонке, без взаимного приема, как часто диктует судьба. Звонит-то вновь Э. Как всегда, благодушный и слегка удивленный, что еще застал меня. Что-то предлагает, вот и подвернулся вариант бегства, но этот этап, к сожалению, я уже прошла. Можно ли сказать, что я уже не располагаю телом? Не располагаю собой в полном комплекте, потому что теперь существует только это место. Даже голова выдолблена, она все больше пустеет — и приходится собираться с силами, чтобы припомнить, что я ему сказала в прошлый раз: сколько там было правды, сколько ерунды, которую женщина преподносит мужчине, чтобы вызвать в нем наиболее выгодное о себе представление, ту версию, которую сама для него сочинила? Так что вновь два варианта себя: этот самый разговор, а рядом, словно короткое замыкание, быстрая прикидка — вдруг он уже знает, куда я отправляюсь, что меня будут резать и что никто сейчас не может предсказать мне будущее, что так необходимо, когда ложишься на операционный стол. Необходимо и возможно во многих таких случаях, и мне также, только вот сейчас невозможно, без топорного вранья. Конечно, меня бы уже не должно быть, то есть именно в этих стенах, и я спрашиваю: «Так чего ты звонишь?!» Потому что он звонил как бы в никуда, и ведь все же сделал это. Вопрос довольно бестактный, звучит бесцеремонно, но вы, господа хорошие, не воспринимайте такие вопросы в их буквальном значении. Это не раздражение наше, а только опаска, только жажда услышать причину, только просьба подтвердить, что мы нужны, так что подобный звонок — это благословение в момент высшей неуверенности. И бывает, что он является тем мотивом, который побуждает еще раз открыться кому-то, поэтому мы бессмысленно спрашиваем «зачем», хотя ответ заключен уже в самом факте, уже прозвучал. Просто такая игра между двоими, и всегда игра в прятки, потому что иначе мы жили бы по-другому,
