Контузия - Зофья Быстшицкая
И не буду скрывать, поскольку хочу скрыть как можно меньше, что и тогда, в описываемое время, я не отказалась от моего способа. Это правда, я никогда не вела дневник, не садилась вечером над тетрадью, чтобы подбить баланс минувшего дня. Меня всегда поражали люди, которые годами аккуратно ведут дневники, благодаря чему вырастает груда тетрадей, а в них опыт своей души, добросовестно увековеченный в словах, еще теплых, еще живых благодаря гибкости рассудка и памяти, еще пока что не задетой распадом. И вот вам фреска, обширная мозаика из мельчайших камешков, достаточно протянуть руку — и перед тобой ушедшие мотивы. А потом они образуют вырезанное в хрустале зеркало, так как видишь свое изображение резко, без патины времени, и это большое дело — подобным образом созерцать себя. Пишущие люди особенно склонны к такому занятию, наверное, сложный механизм причин управляет их рукой: жажда закрепить объективный мир в ходе их биографии, собственная психика в качестве предмета вивисекции, возмещение за необходимость постоянной литературной выдумки, а также, как я думаю, робкая-робкая мысль, что когда-нибудь, вот так скомпонованные их собственной правдой, они выйдут к другим из мертвенности своего творения, вновь близкие и реальные для тех, кто еще останется или только появится, и это придаст им гриф значительности, поскольку эти пишущие проявили предусмотрительность в заботе о посмертной славе.
Я не веду дневников, так как часто больше боюсь минувшего, чем будущего дня. Не люблю, за исключением небольших фрагментов, своего прошлого. Неизвестное до сих пор влекло меня куда сильнее — и наверное, по этой причине книга эта является первой попыткой рассказать о себе без временны́х перебросов. Но не буду увиливать: и я подвержена некоторым навыкам моей профессии. Я делала заметки перед началом книги, схватывала разные моменты и ассоциации, чтобы не убежали, хотя доселе эти судороги внимания приходили, как правило, извне. Редко когда я считала личное чувство, уже освоенное по его приятию или отторжению, заслуживающим того, чтобы вправить его в текст. Ведь он же должен был быть не моим образом, а проекцией чужих судеб, бывало, что я предпочитала инструмент силы воображения, сведение воедино внешних наблюдений, предпочитала это своей собственной особе, так я к этому относилась, хотя наверняка подобное разделение обманно и фальшиво по конечным результатам.
Но сейчас я все же могу развить тему данного описательства, не злоупотребляя извлечениями из заметок, поскольку тогда, единственный раз, я описывала дни по мере их прохождения. И хотя отчетливо видно, что в перечне фактов были и весьма ничтожные, это дало много, со многих воспоминаний я стряхнула пыль, обнаруживая и побочные темы. Именно они, эти часы, их дополнительное содержание, позволяют мне теперь — в возвращениях куда-то в прошлое, когда дело касается и того, что уже завершилось и что еще является открытым вопросом, — путешествовать вспять, в пределах географии и переживаний, я уже не могу обойтись без тех моих заметок, иногда минуты останавливаются, прежде чем я расшифрую какую-нибудь фразу, не могу понять, кем я тогда была, что хотела увековечить на бумаге.
И признаюсь: теперь, когда я уже спокойна, просто необычайно интересно возвращаться к себе прежней, в ту психофизическую ипостась, которая ограничила мой мир антропологией, но и дала отойти от этого, уйти в сведение счетов с прошлым, пусть оно даже и воспринимается как настоящее; вот так натягивать ту мою оболочку, которая уже спала с меня, расползшаяся под напором других моих композиций, уступая место новым соединительным тканям, скрепляющим воедино все, чем я есть сейчас; потому что для собственного употребления, уже не в первый раз, открыла давно известный закон, что мы постоянно, в течение всей жизни, в очередных циклах обновляем себя для других, вплоть до самых глубоких органов, до фибров сердца, состава крови и мозговых извилин.
Но сейчас я должна быть той, из того виража, потому что так решила, обдумывая замысел этой книги.
Итак, настал вторник, и необходимо было, рискуя упасть, если занесет на повороте, с чем знакомы легкоатлеты, стремящиеся преодолеть людскую слабость на ненасытных стадионах, брошенные вдруг на землю центробежной силой, — необходимо было любой ценой бежать дальше, еще раз подняться и бежать, хотя никто не сулил мне победы. Как бывает с теми, кто уже настроил организм брать преграды — и вдруг его валит с ног контузия. А моя дистанция, только для меня отмеренная, — это два шага до телефона, до того места, которое упоминается здесь каждые две страницы. И вновь этот номер, и вновь мягкий голос: профессора все еще нет, опять какие-то дела вне Института, наверное, на весь день. Что ж, сказала я себе, директорские функции, даже пусть он специалист-хирург, такие сложные, не может он торопиться на мой зов через всю Варшаву, через всю Польшу, наверняка не я одна добиваюсь, в своих интересах, а этот человек в таком положении, что как раз может быть нужен где-то еще. На каких-нибудь административных словопрениях, например, выколачивает какие-нибудь снадобья для своего заведения, спорит насчет кадров, которых всегда не хватает, насчет ремонта, который так затянулся, насчет всяких там расходов и счетов, в том числе за мой счет, насчет планирования пятого-десятого, потому что здоровье и смерть тоже должны быть учтены в соответствующих графах. И все это вытягивает его с самого главного места толочь воду в ступе с разными чиновниками, а они облепили всю лестницу и с разных уровней сыплют запреты и дождь бумаг, как же под этой лавиной можно быть только врачом? Я отлично это понимаю, но разве понимание что-нибудь облегчает?
Я отложила трубку, слишком я далеко, чтобы воткнуть в эту конструкцию и свою пружинку, чтобы и для меня что-то стронулось с места. И вдруг коробка предо мной, и связующая с миром, и
