Контузия - Зофья Быстшицкая
— Если телефон будет молчать, значит, я уже там. — И добавила, памятуя о годах, которые нас когда-то связали, и связали неразрывно, а также потому, что я ее первой выбрала из тех, кто знал сегодня обо мне слишком много: — Не забудь тогда обо мне.
— Да-да, — сказала она, — я обязательно приду.
А я повторила:
— Помни. Я знаю, ты сдержишь слово.
Вот, пожалуй, и все на сегодня. Сумерки еще колыхались среди деревьев за окном, деревьев с воспаленными узловатыми суставами, истощенных замкнутым циклом ауры, из года в год, осень за осенью, с каких только пор? Настал октябрь, обдумывающий, как атаковать их с севера, предварительно лишив защиты, обморозив их наготу. Деревья стояли, вбитые в камень мостовой, еще оборонялись, но надолго ли хватит у них жизни в этих надгробных плитах? Многие из них уже пали, хотя и были молодые и колышемые ветром и зеленью, играющие светотенями, когда я поселилась подле них. Многих из них уже нет, скосил бетон, отравил воздух. Вынесли разве что пробежку двух-трех поколений, в этих буртах, где мы роимся, где сосем их соки, чтобы укрепить наше кровообращение, — и вот сдались, и все меньше их, и все рациональные подсчеты оказались неправдой. Это я живу и смотрю, как они погибают, а бывало и так, что я даже присутствовала при их похоронах. Следила взглядом за катафалком с мертвым деревом, когда он ехал под моим окном, запряженный в несколько десятков лошадиных сил. И сердце у меня не дрогнуло, и глаза я не закрыла, хотя погибла под топором чья-то жизнь, близкая мне, еще недавно прекрасная и преданная в служении таким, как я, не признающим близости наших корней. А сейчас вот и на эти последние деревья пикирует хищное, стальное небо, еще не выжженное заревом из-за крыш, под грохот моторов бешено раскрученного воздуха. И деревья стонали, вновь подвергнутые испытанию, может быть, на сей раз испытанию на гибель некоторых, более слабых, таких, как мы.
Я плотно задернула окно. До ночи еще далеко, даже если там, в широком мире, все стихает. Выключила телефон и так и легла, как стояла, не разбирая постели. Не посмотрела на часы, теперь это не имело значения.
Я лежала, подтянув колени к подбородку, в первоначальной позе, свернувшись, как эмбрион, чтобы не выйти к жизни. Сна я не ожидала, не прислушивалась к ходу времени, не ожидала ничего. А потом по ассоциации с той черной ватой меня вдруг осенило: а ведь от того, что, возможно, во мне, не только болеют! Ведь болеют-то, чтобы выздороветь, хотя человек уже не тот же самый, зато может коснуться рукой или мыслью того места, которое у него когда-то было. А осенило так: это совсем другая болезнь, поскольку от нее умирают. Повседневно, без помощи, на глазах глубокомысленной и беспомощной науки. Вот о чем я тогда подумала. И стала молиться о спасении, хотя не знала, та ли это молитва, какая нужна. В ней не было слов, вынесенных из детства. Она была молчанием, темнотой и болью самопознания, что вот так, несправедливо, мы смертны, в назначенный кем-то срок, всегда неподходящий для нашей неискоренимой гордыни, которую вскармливают с колыбели, с начатков мышления фантасмагорией вечности.
А поскольку я оказалась пораженной, будучи в оболочке женщины, в своем обличье пола, а как утверждает специальная статистика, мы-то обречены бываем чаще, то я вознесла молитву к той, которая если она где-то есть, может меня понять, ведь она сама пережила Голгофу, смерть тела от своего тела, смерть, которую зачала непорочно, так же как и другие, многие мои сестры, отмеченные законом взбунтовавшегося смирения.
И я обратилась к ней: «Матерь божья, ведь ты тоже была женщиной, услышь меня в нужде моей, дай избавление покоя, дай веру в человеческую мудрость в эти часы моего одиночества и страха. Яви милость в виде мифа всемогущества, ведь ты же опора малых сих и утешение в меру своего существования. Вот сейчас я взываю к тебе, хотя завтра отрекусь от этой минуты, — и, не успеет петух сомнения пропеть в ночи, вновь верну тебя легенде. Но сейчас я слаба, так дай же мне силу твоей отдаленности от людских предназначений, дай мне бесконечную тьму твоей галактики, куда я не смогла проникнуть, чтобы избыть всяческую память о близких днях. О символ силы, присущей нам, молю тебя, ибо я женщина, как и ты, хотя давно отвратилась от тебя к своему, смертному познанию. Но может быть, ты увидишь меня оком провидения из созвездия своего».
Вот как это было. Сейчас, когда я даю во всем отчет, не хочу утаивать эту минуту. И так получилось, что, уткнувшись лицом в исповедальную подушку, не получив отпущения в грехе гордыни, домогающейся каких-то прерогатив, я сместилась на крылья сна и вознеслась своим собственным вознесением, уже освобожденная от силы злых духов.
ВТОРНИК
Вероятно, у каждой профессии есть свои, понятные лишь носителю ее, причуды. Иногда они требуются лишь в общем плане, и не стоит делать из этого проблему со знаком минус; иногда же, неожиданно, служа этим же целям, они предстают как нечто весьма интимное, часто осужденное на пристрастную иронию, на свою же издевку над этими скрываемыми склонностями, но что поделаешь с разнообразием профессиональных навыков и способов, утвержденных индивидуальными отклонениями, если мы носим в себе разнородный посев и,
