Контузия - Зофья Быстшицкая
Хотя такие, как я, хорошо об этом знают и настороженно вытягивают все щупальца чувств к неизвестности, которая столь часто приобретает форму очевидности. И лезем к ней опрометью, лишь бы не кружить над неведомым, лишь бы приземлиться в уверенности. Для спасения своего или погибели. Но разве психология, эта наука вездесущая и покуда еще в пеленках, исследовала тот парадокс, что страх вызывает смелость? И я просто хотела что-то ускорить, но намерение мое увязло в людской гуще. Я всего лишь муха, которая назойливо жужжит в паутине, она меня спутывает, потому что, стараясь спастись, я нарушаю сплетение чужих намерений и начинаний, а у каждого какие-то дела, вот он и крутится вокруг своего, оставляет меня в стороне, это нормально, это только теперь непонятно, потому что у меня-то всего одно важное дело — я сама. Но без помощи я не справлюсь, слишком большая тяжесть свалилась на меня, хотя для других это всего лишь мой эгоизм.
А пока что предо мной обычный день и важное задание — выскочить из собственной шкуры, найти возможность убежать. В редакции знают, что я ложусь на операцию и не явлюсь на их зов. Но они знают и свое: из-за меня у них прорыв, я не буду поставлять еженедельную продукцию, что приведет к неожиданным перебоям, а это не в их интересах. Я не хочу скромничать, что кто-то так высоко оценивает мою работу. Теперь важно то, что я кому-то полезна, охотно монтирую бесспорные факты, подтвержденные мнениями в письмах и анкетах, меня же всегда подбадривала эта серия уколов признания, может быть, потому я и тяну это так долго, и никто не знает, как часто вопреки себе, в ущерб тому, на что я способна, а также в ущерб выгодам, которые я ценю выше этих статеечек всегда в кратчайший срок, да что там, иной раз к текущему часу, и так многие годы подряд.
Но с сего дня я уже не в их распоряжении, и потому они ко мне взывают. Они тоже плетут свою сеть планов и замыслов, так что будем снисходительны, а ведь их вопрос замыкает мне рот. Ах, какие они предусмотрительные! Ведь я ровно столько для них значу, сколько им дам, сколько выжму из своего мозга ради развлечения читающей публики, но сейчас эта машинка, движимая чувством долга, заела, к сожалению, она уже лом, балласт в черепной коробке, она только давит на шею и плечи, и какой же энергией я могу ее заставить сейчас крутиться? А оттуда, с другого конца провода, после одной подбадривающей фразы насчет здоровья, чтобы я не принимала все близко к сердцу, слышится суть их единственного огорчения: дам ли я им что-нибудь про запас? Поскольку читатель не одобряет перерывов в любимых рубриках, он хочет за свои три злотых иметь все регулярно, я это тоже знаю, но молчу, совершенно обескураженная тем, что кто-то осмеливается так бесцеремонно вторгаться в мое теперешнее состояние, что голый интерес может быть настолько лишен всяких экивоков, иметь одно направление и быть так ограничен сам по себе. Я молчу, потому что не хочу кричать, и даже не на эту даму, которая не ведает, что творит, а на даденный мне мир, на мою жизнь, которую подобным образом вылепила. И вот результат, всегда найдется кто-то, вынуждающий меня сделать невозможное, в любом положении, в любое время, потому что я культивирую в себе эту проклятую уступчивость чужому желанию, потому что очередным пожеланием, чуть сдобренным мимолетным доброжелательством, можно загнать меня в угол, бросить на землю, и я не скажу: нет. Вот так и теперь. Я сразу соображаю, что они там, желая, вероятно, мне помочь, считают, что меня выручит и поглотит это вымучивание фраз, от которых я так часто глупею, хотя весьма сомневаюсь, действительно ли они могут быть кому-то полезны. Может быть, они делают это единственно ради моего блага, а я считаю их жестокими. Ну что ж, вот вам еще одно доказательство стены между людьми, через которую мы не можем пробиться, чтобы значение слов было одинаковым по обе ее стороны.
Так что нечего кричать, никто на чужой беде не учится, так уж оно водится, поэтому еще раз заканчиваю разговор кротким словом. Потом прихожу к выводу, что действительно надо попытаться сесть за машинку, это единственное средство забыться, а мне ведь не надо давать объявление в газете, объявление там, где меня не будет, что со мной стряслась история, которая к ним не имеет отношения, и вообще ни к кому, пока не случится.
Проходит несколько часов, я уже вхожу в полдень, вроде бы стучу, вроде бы заполнила бумагу рядами букв, но потом, очнувшись, убеждаюсь, что из этого абсолютно ничего не получается. Что-то во мне изменилось, приобрело иное качество с того дня, а ведь тогда я знала столько же, сколько сейчас, а ведь тогда я шустро продиралась сквозь строчки, без всякого труда уминая страницы? Что же со мной произошло? Я не нахожу ответа, даже отвлекаясь от времени, которое миновало с той поры все-таки иного сознания, которое теперь сумело пробраться во мне до иных слоев, в ходе процесса незамечаемого, но беспрерывного, даже когда я противилась.
Хотя нет, бывало, что вспыхивали красные сигналы: например, исчезали память и слух. Бывало, я покидала квартиру со списком всяких дел в городе, дома все знала точно, что хочу сделать, а потом останавливалась на какой-нибудь улице, чтобы сообразить, почему я, собственно, если не иметь в виду это, убежала из дому. Так однажды я остановилась посреди мостовой и опомнилась, только когда перед самым носом взвизгнули тормоза. Были и более приглушенные доказательства: поставила чайник — и сожгла, так как он выкипел до дна спустя несколько часов, багрово светясь в полумраке кухни. Перед этим же, пока в нем не пробились дыры, он лупил, как паровоз, в крышку, шипел, плясал на огне, а
