Контузия - Зофья Быстшицкая
Бураны переходили в сухие ветры, галопом проносящиеся от горизонта к горизонту, по дороге они сметали зиму, не причиняя вреда убежищам живых существ, они превращали наши стены в сочащиеся влагой стенки колодца, тогда кто мог выбирался на поверхность вновь открытой, высыхающей после потопа суши. Люди взбирались на крыши, борясь с ветром, сбрасывали снег и смотрели в небо, удивляясь, что оно еще существует, что перезимовало, сохранив первозданную лазурь, вынесло насилие, свершенное против природы, и этот ежегодный ужас, из которого они вновь вышли целыми.
Потом пахнущие грязью и снегом, благосклонные к нам вихри преображались в раскаленный суховей, он окружал нас пламенем жаркого солнца, ранил землю и человеческую кожу — и вот уже лето, краткое, но жестокое, и мы боролись с ним, чтобы вымолить из потрескавшейся земли пару горстей пшеницы на долгие, темные месяцы. Свирепая была эта степь, с первобытных дней своих хотела остаться целиной.
Сейчас я читаю в газетах краткие заметки о переменах в тамошнем пейзаже, кто-то приводит число пахотных гектаров после мер, принятых в борьбе с бесплодием, а ведь этот кто-то не знает, что за этим стоит, так как не изведал ничего из того, что там было. Он пышет беззаботностью и оптимизмом, ага, вот еще любопытная деталь для газеты, а я завидую ему, его незнанию, тому, что жизнь его обделила подобной географической широтой. Ну что ж, перевалила эпоха и сумела-таки поднять и эту залежь, время, с которым мы идем вперед, способно на все, мы все с большей готовностью в это верим. Даже память наша подверглась шлифовке, сместились контуры значений, и бывает, что в естественно сориентированной памяти остается только несколько знаков, к которым сводится прошлое в селективном становлении биографии. Одним из кодовых знаков для меня служит название тех мест, а точнее, название области, где я жила, иногда я встречаю ее на столбцах газет — и сегодня все еще реагирую на нее в силу какого-то психического фактора как на особое место, на место, содержащее в себе кусочек моей жизни, где я родилась еще раз. Не могу остаться равнодушной, видя это название, просто невероятно, что теперь, после всего, что было, и через столько лет, я хочу вычитать ненаписанное: как живется людям, с которыми я делила все эти времена года, изменилась ли их судьба? Я хочу знать это не из любопытства, а из нужды в общении, ведь я же их, там, не виню в своих бедах.
Каждый из нас, уважительно именуемых писателями, нашел тему, которая является сплетением его корней, и на нем вырастает то, что он может или сумеет создать, из отложений того, что имело место, из того, что ему было отпущено или что он надумал о жизни, что сообразил сам и что — его современники. Не всегда можно начертить этот тематический стык по учебникам элементарной геометрии, но он существует, даже если мы огибаем то место, из которого слишком много исходит. И тут ничего не поделаешь, места, где взывают к тебе образы, не засыплешь. Наглядный пример: попытки, все еще в первом приближении, описать войну и тогдашнее состояние человека даже теми, чья сознательная биография, даже чья дата рождения не приходится на то время. Для меня моей темой являются те годы. Моя война — та война. Она слишком долго была только словом, мистическим событием, происходящим не тысячи лет назад, а за тысячи километров к западу; слишком долго в моей войне не раздавалось ни одного выстрела, да и смерть там была другая, более обычная, поскольку она была смертью стариков или тех, кто слишком быстро запахнул за собой врата старости. Не знаю, удастся ли мне когда-нибудь написать об этом. Знаю только, что, если этого не произойдет, я не завершу полностью свою жизнь, свой труд. Я не выдвигаю никаких аргументов. Только полагаю, что каждый имеет право на свои счеты с жизнью, если не желает отречься от своей судьбы. А мы оттуда, из того периода жизни, вынесли несколько правд, которых никто не услышит, если будет молчание. Все так, сыты мы были только летом, на полевых работах. Да, конечно, зима длилась там без малого полгода и замуровывала нас в глинобитные бараки, а идя от барака до хлева, в метель, можно было начать кружить, и так кружить до самого конца. И то правда, что скот падал от бескормицы, а мы хищно свежевали коровьи останки и ели эту падаль, темное, волокнистое, самое лучшее мясо в моей жизни. И то правда, что хоронить ходили в степь, где долбили мерзлую землю, что нет никого из нас, кто не оставил бы там часть своего прежнего мира. И то правда, что мне уже не найти этих ничем не отмеченных могил и только память хранила меня от полного сиротства, хранит и доныне. И то правда, что я повзрослела слишком рано, так как по-настоящему взрослым становишься тогда, когда осознаешь ответственность за других, а это курс обучения, полный ловушек. И то правда, что я не узнала зорьки молодости, всего, что в ней есть и хорошего и плохого, слез и восторгов, отчаянья и счастья, страхов и обожания — и того, что бывает в первый раз, с пробуждением, и так уж не переиграешь, что делать, если я вошла в жизнь через двери не по мне, ничего уж тут не поделаешь.
Все это было и осталось в нас, но не будем отворачиваться и от другой правды, если уж быть честным: мы жили так, как жили тамошние люди. Возможно, они были лучше приспособлены, лучше все рассчитывали, но и они мерзли, голодали и порой не выдерживали зимы, как и мы. Не всегда легко об этом помнить, ведь мы же лепим себя только из личного опыта. И если я буду когда-нибудь писать книгу, когда уже пройдут все страхи, я хотела бы и это кому-то передать.
