Контузия - Зофья Быстшицкая

я сидела в комнате, разглядывала стены, может быть, до меня и доносился этот шум, но я не понимала, в чем там дело. Не чувствовала жажды, не чувствовала ничего — так и пришел конец чайнику. И еще иные потери понесла в эти дни: возле кресла, в котором я пишу, стояла серебряная пепельница на высокой ножке, я смотрела на нее долгие годы, на некоторые предметы смотрят много раз в течение дня, иногда по надобности, иногда из-за их красоты, а я — потому что под рукой. Когда я спотыкалась о слово, твердое и скользкое, о фразу, неотесанную, как кол, дробящий плохо рожденную мысль, — тогда я отводила глаза от бумаги и искала в этой безделушке, кажется весьма стильной, но, как видим, используемой в разных планах, искала подсказки, как обломать суковатую ветвь текста. Так она и служила мне, иногда находкой, а чаще для окурков, пока однажды не исчезла со стола. Долго потом я реконструировала этот необычный случай. Что это было? Что я тогда делала? Когда она еще стояла? — и так далее, по всем правилам дедукции, испытывая раздражение, когда неожиданно привычно тянущаяся рука встречает пустоту или незнакомый предмет, потому что он другой. И ответ в результате следствия, после долгих раздумий, оказался простым, иначе и быть не могло. Пепельницу в какой-то момент я со всем содержимым выбросила в мусорное ведро. А дальше она последовала в контейнер на дворе — и в широкий мир, может быть, на свалку, а может быть, в мешок мусорщика — я вижу одного такого в окно, — и теперь служит кому-то другому. Но уже не мне. К внешним сигналам следует причислить испорченную юбку с неистребимым пятном от супа, выплеснутого из тарелки, а также блузку с черным отпечатком утюга на самом видном месте, а все потому, что не надо браться за глажку, когда не сознаешь, что делаешь. К сожалению, истина довольно банальная, но и блузки немножко жаль.

Этот бунт вещей происходил помимо меня, я не смогла с ним справиться, это была со дня на день нарастающая неуверенность — вот спустя минуту вновь произойдет что-то бессознательное, потому что вот уже несколько раз возвращаюсь к сделанному, не кончаю начатого; опять что-то ищу, не зная, куда положила во время неожиданного провала, просто какой-то лунатизм, приступы двойного сознания, которое, господствуя над ходом ночи и дня, все больше разрушало опосредованность мыслей и поступков.

Я не могла сосредоточиться и отдавала себе в этом отчет — и это было дополнительным грузом, я сознавала, что переживаю распад психики, и пока могла еще это регистрировать, в моменты просветления, но как долго я смогу держаться только в половине своего «я», во все больше ужимающейся его части? Ведь бывает же, что смотрю и ничего не воспринимаю, не слышу людей, телефон звонит, а меня нет, хотя я и есть, а из телевизора сыплются разорванные звуки, без привычной поточности языка, с которым я родилась, без смысла даже отдельных слов.

И я уже не уверена, все ли я обговорила и передала ли Алине все дела, как обычно, когда выезжаю куда-нибудь, на отдых или по иной несерьезной причине. А сейчас? Ну конечно, разговор с нею был, это я знаю. Но ход его не могу точно восстановить. Чтобы увериться самым что ни на есть простым способом, но и скрывая смущение, я позвонила ей и, с блокнотом в руке, перебирая даты, темы и старые планы, прошлась по всему с начала до конца. Я не дала ей возможности вставить вопрос и удивиться тому, что в моем положении, точно в глуповатом анекдоте о рассеянном профессоре, уже нарушена работа клеток моего серого вещества.

Звонок этот был чем-то вроде бега с препятствиями, я даже запыхалась, но женщина, к которой был обращен мой монолог, не из тех, что может спросить ненужное, эта не будет вникать в чужое, она все понимает без объяснений. Я помню, что когда-то, когда я была больна, по-другому, душевно, и это видно было по моему лицу, по моему скелету под великолепным платьем, она устроила так, чтобы меня не вызывали на совещания, оставили в покое, — и я могла, сбежав от всех, залечивать свое израненное самолюбие и надежду неведомо на что, а потом уже пришла постепенно занимающаяся ясность, понимание, что вредно возвращаться к бесплодным структурам, к топтанию в эмоциях на вырост, вне их эмпиричного содержания. Тогда Алина выбрала для меня защитное поведение, в медицине известен такой метод, уже давным-давно, когда писался первый роман, я наткнулась на это клиническое средство, оно нужно было мне для сюжета, чтобы дать героине разностороннюю жизнь, как того от нас для получения схематичного образа требовали. Я видела пациентов ужасно истощенных, просто вешалки в халатах, редко вне своей палаты, которых лечили сном, они спали, спали по многу часов в сутки, и в этом  з а щ и т н о м  т о р м о ж е н и и  деятельности организма быстрее заживали больные места. Может быть, она и вовсе не знала этих врачебных приемов. Но ведь это и не конечное знание, если просто хотят сохранить тайну ближнего своего.

Вот и в тот день я не поддалась словесной чехарде, расслабила руку на трубке и сама вышла навстречу. Я дала ей адрес Института, а также без особого усилия попросила навестить меня, если у нее будет время и желание. Мое предложение она приняла как приглашение в кафе, самая напряженная часть разговора скользнула почти мимоходом, я думаю, что только так и можно доставить кому-то хотя бы небольшое облегчение.

Так я улаживала текущие дела, ничего не оставляя на волю случая — за исключением себя. Тут уже было не до того, чтобы в третий раз подсластить чай или выкинуть столь же тревожащее коленце, потому что редакция — это завод, а я — агрегат со своим производственным циклом, и никому нет дела, не пойдет ли эта техника случайно на слом. Тогда и будут думать, поставят кого-нибудь другого, а пока никто меня не освободил от того, чтобы я держалась, как за доску спасения, за всякие обязанности. К ним — в нашем мире — относятся и принятые правила отношений с оказанием взаимных услуг, поэтому ни к чему исследовать факт, почему я согласилась, чтобы был свидетель моих больничных перипетий, свидетель в необычайном процессе, а именно в судоговорении после вынесенного приговора. Ведь только тогда люди мне и понадобятся, хотя, может быть, никого я видеть не захочу.

Время подходило к закату дня, по осенней поре он грозил быстро провалиться в мрак, а какими долгими будут больничные вечера, от которых