На санях - Борис Акунин
— В каком смысле?
Эсэс подмигнул.
— В очень для тебя интересном. Если справишься с заданием и мосье Кантор или, что еще лучше, мосье Дено станут тебя привечать, готовься к своей первой загранкомандировке. У вас ведь в конце четвертого курса стажировка в «Юманите»? Поедешь. У Дено как раз в мае заканчивается срок, он в Париж вернется. Кантор на родину раз в две недели ездит. Они обязательно захотят приветить и обогреть юного московского друга. Передам тебя смежникам из нашего посольства, и дальше уж они тебя будут курировать. Кумекаешь, какая перед тобой дорога может открыться? Так что ты уж, Максимка, постарайся.
— Да кто меня пропустит на стажировку? — пролепетал потрясенный Марк. — Там всего два места, за них такие мажоры сражаются, верней их отцы! И неизвестно, чей папаша перевесит.
— У нас известно. — Эсэс покровительственно хлопнул его по колену. — Поедет твой приятель Богоявленский, сын члена ЦРК. Это согласовано. Но второе место идет по нашей квоте, и решать нам. Так что с этим проблем не будет. Ты только завяжи перспективные контакты.
Закружилась голова. Поехать во Францию? Увидеть Париж?
— …Что? — прослушал он начало следующей фразы — очень уж разволновался.
— Я говорю, заодно выполнишь там, на дне рождения, оперативное поручение. Простенькое, списывать названия книжек не придется.
— Какое поручение?
— Сделать «закладку». Понимаешь, книги, которые ты взял на заметку, оказались чепухой. Должно быть, Кладенцова дома антисоветчину не держит. Однако принято решение перекрыть этот канал, раз и навсегда. В таких случаях — говорю тебе как человеку, давшему подписку и вообще своему парню — допускаются спецметоды. Один из них — «закладка». Я тебе дам конверт. Ты как бы разглядывая книги, снимешь какую-нибудь с полки, полистаешь, как это принято у интеллигенции. Потом поставишь обратно. А конверт сунешь между страниц. И все дела. Выбери какую-нибудь попыльнее — из тех, которых хозяева не трогают.
— Конверт? А что в нем будет?
— Валюта. Французские франки.
— Зачем?
— Найдем при обыске. Это тебе уже не «Доктор Живаго» и даже не «Архипелаг», а железная 88-ая, «валютка», с выходом на 64-ую: «оказание иностранному государству помощи в проведении враждебной деятельности против СССР за денежное вознаграждение». Под угрозой десяточки, да при маме-инвалиде, поплывет у нас твоя Китиха, куда нам надо.
Марк молчал. У него дрожала челюсть.
Сергей Сергеевич посмотрел на часы.
— Сейчас у нас 20.45. Давай ровно через неделю, 31-го, тоже без четверти девять здесь встретимся. Встану у вас под окнами. Ты спускайся без звонка. Получишь последние инструкции и валюту. Пересчитаешь, распишешься. Всё как положено. Вопросы есть?
Помотал головой.
— Тогда всё. Семь дней у тебя на психологическую подготовку. Давай пять и двигай домой.
Первый раз за все время Марк в девять не топтался вблизи телефона. Про Мэри и не вспомнил.
Сидел в комнате, пялился в стену, шептал: «Семь дней, семь дней, семь дней…»
ПРОЩАНИЕ
Как только прошел ступор, прояснились две вещи.
Во-первых, что вот этого точно он не сделает. Жить потом станет невозможно. Екатерина Викторовна в тюрьме, ее мать в интернате для инвалидов, а ты гуляешь вдоль Сены? Или просто существуешь себе дальше, ходишь в универ на занятия? Не вариант.
Во-вторых, сказать Эсэсу «нет» тоже невозможно. Права Екатерина Викторовна: отказывать нужно было с самого начала, отделался бы максимум отчислением и армией, а теперь поздно. Они посвятили его в свою поганую «спецметодику», подключили к операции, которой придают большое значение. На свободе, чтоб языком болтал, ни за что не оставят. И никакой милицейский протокол не понадобится. Укатают, притом Эсэс, для которого это карьерный прокол, постарается, чтобы за решеткой ты попал в такой ад, где не выживешь. То есть опять-таки: жизнь станет невыносимой.
Отсюда с железной логикой вытекало третье. Примерно к полуночи мысли уперлись в эту дверь, и над ней замерцало «Единственный выход».
Если жизнь хоть так, хоть этак невозможна, остается только одно.
Он встал, прошел на кухню. Родители уже спали, и слава богу. Только не думать о маме.
Повозился с рамой, снимая приклеенные на зиму бумажные полосы. Осторожно распахнул окно. Холодный сырой воздух мокрым полотенцем остудил разгоряченное лицо.
Со стула на подоконник. Взялся руками за края, посмотрел вниз — туда, где недавно стояла бежевая «волга», а сейчас блестела в электрическом свете черная лужа.
В седьмом классе, доведенный до отчаяния глупой школьной драмой, точно так же высунулся — и в ужасе шарахнулся. Сейчас было твердое осознание: это единственный выход. Отсюда, где жизнь ужасна, — туда, где жизни нет.
Он прыгнул бы, ни о чем больше не думая, даже с облегчением, если бы не вспомнил о бежевой «волге». Мысль, побудившая Марка спуститься на пол и затворить раму, была очень красивой. Нет, ослепляюще прекрасной. Ее следовало обмозговать на свежую, утреннюю голову.
Заклонило в сон. Наверное, от нервного потрясения, но больше оно никак не проявлялось. Пульс бился ровно, думать ни о чем не хотелось. Да и о чем теперь думать? О главном — завтра, а всё прочее чепуха.
Неестественно спокойный, на автомате, он почистил зубы, разделся, снова лег. И преотлично уснул.
Утром мать спрашивает: «Это ты распечатал окно? Что за внезапная инициатива?» Весна же, ответил Марк с безмятежной улыбкой. Он проснулся очень рано, с холодной, ясной головой и уже всё продумал.
Семь дней — это очень много. Сто шестьдесят восемь часов. Нужно провести их с толком и вкусом. Красиво попрощаться с этой планетой, которая, как выяснилось, к существованию непригодна, но всё же имеет свои прелести. А потом эффектно отсюда уйти. Жизнь Марка Клобукова получится короткой, но красивой. Кстати надо будет оставить записку, чтоб на могиле не писали «Рогачов». Если уж отваливать без христианского смирения, а по-самурайски, надо будет напоследок и отчиму, суке, вмазать за его пакости.
В универ ходить незачем. Ну его.
Все семь дней Марк продумал и расписал. Идею украл из рогачовского романа, только перевернул наоборот. Там герой готовит свою вдову к возврату в жизнь, а мы подготовимся к уходу из жизни.
Потому Марк и сидел за завтраком такой довольный.
— Я вижу, что у тебя опять все хорошо, — тихо сказала мама. — Ни
