Индекс Франка - Иван Панкратов
Ночью дежурный хирург боролся — именно боролся, потому что на это ушло почти сорок минут — с кровотечением, развившимся со всей поверхности лампасных разрезов. Где-то прижигали, где-то прошивали; гемоглобин к утру сильно просел, потребовалось переливание.
Потехин лежал в обновлённых ночью, но уже расцветших красно-коричневыми пятнами повязках. Он открывал и закрывал глаза, но это не был взгляд человека в сознании. Глаза метались по сторонам, временами встречаясь с Платоновым, но не реагируя на него.
Виктор вспомнил, как разговаривал здесь с пустым клинитроном, и понял, что сегодня все слова застряли в горле. Он ничего не может сказать парню, что выдернул его фактически из эпицентра взрыва. Ничего не может сказать и уже не в силах помочь. С несуществующей Русенцовой он мог говорить долго, а вот с этим реальным, пока что живым человеком мог только стоять рядом, молчать и думать о том, что скоро придётся писать посмертный эпикриз.
«Что там указать? Что Потехина звали Коля и ему было двадцать девять лет. И тридцать ему уже не будет. Что он был хорошим сотрудником. Умным, внимательным, серьёзным. Наверное, он никогда в жизни не стрелял в людей — до того дня. И вот надо же, пришлось. И что спас он двух докторов, один из которых и пишет сейчас эти строки, а непосредственной причиной смерти стало нелепое стечение обстоятельств и больной на голову студент…»
«Раненый уже убит, но ещё не умер», — говорили в Академии про травмы, подобные той, что получил Потехин. Почти семьдесят процентов глубоких ожогов не оставляли надежды на выздоровление. Они усугублялись термоингаляционной травмой, несколькими сломанными рёбрами, раздробленным правым коленным суставом и сотрясением головного мозга. Лопатин, осмотрев пациента, сказал, что для полного комплекта не хватает только закрытой травмы живота и что он удивлён, почему лейтенант до сих пор жив.
Пришла дежурная сестра со шприцем в руках, взглянула на Платонова, открыла одну из канюль на подключичном катетере, ввела кубик какого-то лекарства; умелым движением, практически не глядя, накрутила пробочку обратно, вышла. После инъекции Потехин перестал дёргать руками и успокоился. На перевязку сегодня лейтенанта не брали; завтра, если доживёт до утра, планировали взять на операцию. О благоприятном прогнозе никто не говорил; просто составляли план так, будто всё это случится, несмотря ни на что. И при этом понимали, что погибнуть Потехин мог в любую минуту…
По коридору гулял сквозняк — рабочие вставляли новые двери взамен перекошенных старых. Окно в сестринской уже заменили — на второй день, как только следственная группа закончила всё осматривать и фотографировать. Во время взрыва никого из девочек там не было — разлетевшееся в пыль стекло щедро осыпало сестринскую осколками и кусками оконного профиля. Телевизор, стоявший возле окна на холодильнике, да и сам холодильник, пришли в полную негодность. Начальство пообещало каким-то образом компенсировать это, но Лазарев в обещания не верил.
Платонов вошёл в ординаторскую, сел на диван. Москалёв обернулся к нему и спросил:
— Новости не читал сегодня?
Виктор отрицательно покачал головой.
— Я понимаю, что уже третий день, что из каждого утюга и на местных каналах, и на центральных одно и то же, но журналисты меня все больше и больше удивляют, — продолжил Михаил.
— Чем на этот раз?
— «Студент отомстил российской медицине, погубившей его мать», — прочитал Москалёв с экрана. — «Вадим Беляков, студент технического вуза, и не подозревал, что его душевные силы помогут совершить акт возмездия…», и дальше в таком же духе. Возмездие, понимаешь? Нет, есть и адекватные, но на волне общего перекоса в головах уже до «акта возмездия» дописались. Он теперь как будто из Марвеловских комиксов — благородный мститель, заступающийся за обиженных. Боролся против вселенского зла в белых халатах — так получается по тексту. Вот, слушай. «Пару недель назад мать Вадима погибла от ножа безграмотных хирургов несмотря на то, что сам Вадим категорически был против не только операции, но и госпитализации мамы. Однако дежурная смена, борясь за только им известные показатели, фактически вырвала мать из рук сына…» Это про вас с Полиной, как я понимаю.
— Суки, — коротко и безэмоционально сказал Платонов. — И ведь сделать уже ничего нельзя.
Он закрыл глаза и опять увидел короткую стрижку Кравец и пустоту под одеялом там, где должна быть рука. Покачав головой, он посмотрел на Михаила.
— Машину увезли?
— Да, вчера поздно вечером. У нас половина отделения курить выползла, чтобы посмотреть, как её на эвакуатор поднимают. Мне кажется, за первый день только ленивый сюда не припёрся с фотоаппаратом, чтобы снимок сделать — и на второй день её под самодельный чехол спрятали, а патрульную машину рядом поставили на стоянке.
Виктор равнодушно посмотрел в окно. Одно из поваленных взрывом деревьев ещё лежало на склоне недалеко от входа. Парочка таких же вязов уже была распилена на небольшие чурбачки и ждала погрузки — дровами больница, слава богу, в двадцать первом веке не пользовалась, поэтому был брошен клич в сторону частного сектора. В округе нашлось много домов с печным отоплением, хозяева быстро примчались сюда с пилами и в десяток рук быстро уничтожили весь беспорядок. Оказались и желающие прибрать к рукам разорванную кислородную цистерну, но сначала против была следственная группа, а через сутки уже сам главврач запретил смотреть в сторону покорёженного металла. Складывалось впечатление, что он догадался, каким образом его утилизировать.
— Как сам? — спросил Москалёв, не получая обратной связи в нужном количестве. — Голова в порядке?
— Да, — успокоил коллегу Виктор. — Обошлось малой кровью…
Он вспомнил, как пришёл в себя уже в палате. Перед глазами была капельница, на голове — повязка. Напротив на кровати сидел с книжкой прооперированный за день до этого Белоглазов.
— Доктор очнулся, — сказал Белоглазов сам себе, отложил книгу и вышел в коридор. Через минуту в палату заглянул Лазарев.
— Живой? — сурово спросил он и присел на кровать Платонова; молча посветил ему в глаза фонариком от телефона и сказал:
— Ты без сознания был минут пятнадцать, я уже хотел тебе компьютерную томографию делать, но вроде обошлось. Мы сейчас в операционную. Полину уже взяли. Придётся ей руку левую убрать. Все, что ниже локтевого сустава, просто мочалка какая-то… Ты чего? — поразился он той перемене, что случилась с лицом Виктора после этой новости. — Ты куда собрался? Лежи, ненормальный.
Он придавил его тяжёлой рукой и не дал встать. Платонов сопел, сопротивляясь, но чувствовал, что силы быстро покидают его.
— Что… там произошло? — сумел он спросить, когда устал бороться и бросил все попытки встать. — Я видел, там был Беляков…
— Не знаю, кто там был. Вывезли два трупа по частям — того, что подорвал себя, и кого-то из случайных прохожих, — ответил Лазарев. — Кислород сдетонировал. Дверь наша как-то сложилась гармошкой. Полицейского, что с тобой был, об неё ударило, а потом на нём одежда вспыхнула. Санитарка его ведром воды потушила. «Скорую» вскрыло, как консервную банку. Кравец огнём зацепило и каким-то куском железа… Легче всех ты отделался. Ладно, ты лежи, я с заведующим травмой в операционную, мы уже консилиум подписали, Полина сама без сознания. Лейтенант пока в реанимации, но там без шансов. В любую минуту, как говорится.
Лазарев ушёл, оставив Платонова одного с мыслями о том, что случилось что-то страшное и непоправимое, что Полине сейчас отрежут руку, а Потехин умрёт. Виктор даже лёжа чувствовал какое-то головокружение, к горлу волнами подступала тошнота. Вернулся Белоглазов, увидел, что заканчивается флакон в капельнице, и выглянул в коридор в поисках медсестры.
Она пришла быстро, сменила бутылку и что-то ввела в неё. Платонов практически сразу захотел спать. Он
