Господин Моцарт пробуждается - Ева Баронски
Энно, молча наблюдавший за ним, вздохнул.
— Ладно, у меня все равно еще дела в городе, подвезу тебя немного, если хочешь.
Со смесью ужаса и возбуждения Вольфганг вцепился в края сиденья. Оно было удобным, как изысканное кресло. Он в восторге разглядывал кнопки, в изобилии приделанные перед кучером.
— Не опасно путешествовать в эдаком экипаже?
Энно обернулся и посмотрел на него, прищурившись.
— Она только из сервиса, смотри, еще тебя переживет.
— Но — как же она едет? Вот так — без лошадей?
Похоже, вопрос этот был лишним, Энно явно рассердился.
— Если тебя не устраивают пятьдесят лошадок, топай пешком к своей «феррари».
Оба посидели молча, сердито сопя, потом Энно снова повернулся к нему, заметно теряя терпение.
— Ну, что скажешь, куда тебе?
— В Вену.
Знакомое название прозвучало так, как будто кто-то набросил теплый платок ему на плечи.
Энно скорчил кислую мину и постучал себя по лбу.
— А ты думаешь, ты сейчас где? Ты вообще где живешь? Или ты без адреса обходишься?
— Вот это… Вена? — Вольфганг в растерянности смотрел на улицу, видел пестрые повозки, яркие вывески напротив. Болезненный, пульсирующий комок подступил к горлу. Он медленно повернулся к Энно, голос не слушался, пришлось начинать сначала. — До вчерашнего дня… я жил в Вене, Рауэнштайнгассе…
— Это какой район?
Вольфганг робко приподнял плечи, пытаясь разгадать взгляд Энно.
— Это недалеко от Святого Стефана.
Энно поднял брови и осмотрел Вольфганга с головы до ног.
— Ну, тогда высажу тебя у метро на Стефанс-платц, может, там ты ориентируешься получше.
Началось звучное гудение и вибрация, наполнившая все тело Вольфганга, потом его спину вдавило в мягкое кресло. Он повернулся к окну. Ритм, andante, в котором мимо проносились стволы деревьев, allegretto, обособился, allegro assai, принял форму устрашающей мелодии, presto, увлек весь его внутренний оркестр, prestissimo, пока он не начал бояться собственной музыки.
— А-а-а-а! — Вольфганг дрожал, хотя в повозке было приятное тепло, у него было такое чувство, словно он летел, как птица, экипаж мчался, скользя без толчков и без тряски, мимо проносились дома, и опять дома с яркими вывесками, кареты, люди, быстрее, чем взгляд успевал их охватить. Они поехали по широкой улице, справа и слева высокие здания, одно, казалось, было целиком из стекла, свинцовые облака отражались в нем так ясно, что трудно было определить, где кончается небо. Это была не Вена, не его любимая Вена, здесь так ярко, просторно и холодно! У него сбивалось дыхание, неровно стучало сердце, страх хватал за горло.
— Кстати, что значит — «до вчерашнего дня»? — спросил Энно. — Баба тебя выставила?
— Что? — с трудом выдавил Вольфганг, неподвижно пялясь в окно. — Клянусь Богом, все это не правда!
Со стороны Энно раздалось странное «ага», и, похоже, тем самым вопрос для него был закрыт.
Вольфганг не решался посмотреть вперед, с такой скоростью проносились встречные повозки, он бросал беглые взгляды в толпу на тротуарах, большинство людей носили длинные, узкие брюки и надутые короткие жакеты и двигались так, словно все нужные им дома вот-вот закроются. Над улицами висели светящиеся звезды — будто на бельевой веревке.
— Я тебя высажу на Зингерштрассе, надевай пока шмотки, а то закоченеешь в два счета.
Карета остановилась на обочине. Вольфганг боязливо выглянул наружу, пытаясь сориентироваться, но видел только лихорадочную толпу, повозки, освещенные окна, пестрые таблички и надписи, грохот — о небо! Нет, здесь он не ориентировался, здесь нет его дома, и как ему управиться с этой неразберихой?
Энно уставился на него из маленького зеркала, приделанного изнутри на крыше повозки.
— В чем дело, чего застрял? Вылезай — приехали.
— Но ведь… А где мы?
— У собора Святого Стефана, господи ты боже мой! — Энно показал рукой куда-то вдоль улицы. — Ты же туда хотел. Милости просим.
Вольфганг глубоко вдохнул.
— Я не знаю, как открывается…
— Сил моих больше нет! — Энно просунул руку назад и показал на серебряный клапан. — Вот! На дверце.
Вольфганг осторожно потянул за рычаг, пока не раздался щелчок и дверца открылась.
— Как называют такие кареты?
— Это «тойота». А теперь мотай отсюда живее! Будь здоров.
Одной ногой он нащупал улицу, застыл и поискал глазами взгляд Энно. Неужели он действительно сказал «живее»?
— Ну что еще?
— Премного благодарю за помощь и дружелюбие, которых меня удостоило твое доброе сердце, не иначе, ты ангел.
— Ладно, дружище, замяли. Товарищам под мостом передавай привет.
Он прижал к груди мешок, как сокровище, и вылез из «тойоты», уставившись ей вслед, когда экипаж снова соскользнул на улицу. Потом его пронизал ужас: ноты! Он забыл их в той комнате. Размахивая руками, он заковылял было за маленькой синей повозкой. Но где там: Энно уже скрылся за поворотом.
Sequentia
Dies irae
Dies irae, dies illa,
Solvet saeclum in favilla.
Teste David cum Sibylla.
Quantus Tremor est futurus,
Quando judex est venturus,
Cuncta stricte discussurus![5]
Воздух состоял из бесчисленных шумов, бесплотных звуков, которые пронизывали его, липли к нему, он вдыхал их. Если бы Вольфганг видел то, что он слышал, дышалось бы легче. Он оцепенело стоял, прижавшись к дому, пропуская несшихся мимо людей и тойоты, пока их ритм постепенно не прояснился. Казалось, все подчинялось беззвучному порядку, потому что экипажи, хотя и могли катиться очень быстро, все же никогда не сталкивались, а кучера не ругались и не грозились побить друг друга, как было принято у венских извозчиков. Вена! Он подышал на руки, согреваясь. Нет, это не Вена, не та Вена, какую он знал, которая жила в нем и которая представала перед ним, стоило закрыть глаза. Что-то произошло, и куда бы его ни занесло, нужно выяснить, что это за место.
Он сел на тротуар. Пальцы окоченели, и стоило немалого труда вынуть вещи из мешка. В самом низу отыскалась пара туфель, необыкновенно легких и белых. Он понюхал их, но нос уже ничего не различал, равно как и ступни. Он ощущал только, что, хотя туфли были ему велики, внутри они были приятно мягкими. Среди остальных вещей были еще скомканные брюки из толстой коричневой ткани, которые он не раздумывая натянул поверх своих голубых, и целая куча сорочек, весьма чудного кроя, которые он тоже стал надевать одна на другую, под возмущенными взглядами двух проходящих женщин, пока не удостоверился, что так или иначе от холода защищен. Наконец он сунул оставшиеся
