Возвращение в Триест - Федерика Мандзон
Они допили «Пелинковац», и Альма накрыла свою рюмку ладонью, давая понять, что больше не пьет, так что ее отец тоже отказался. Она не была уверена, что многое поняла из его слов, и хотела задать еще вопросы, но отец уже оплачивал счет, и она не могла найти подходящий вопрос, чтобы удержать его.
На обратном пути они молчали, оба слишком сытые и слегка пьяные для осмысленных разговоров, у них сложилось впечатление, что все уже сказано, во всяком случае многое, больше, чем нужно.
Альма думала о девушке своего отца, о случайности прошлого и о том, как при желании можно найти объяснение чему угодно. Она думала о мужчинах, с которыми спала несколько месяцев и дней, никогда не задумываясь, почему они встречаются с такой, как она, которая так мало рассказывает о себе, – она чувствовала себя защищенной своими беспорядочными решениями и путешествиями, уверенная в ауре, которую это ей создало. Она никогда не думала, что эти мужчины видели в ней то, что ее отец видел в женщинах, которые его влекли на восток: возможность сбежать от долгих хозяйственных разговоров, важных решений, счетов, хлопот, всего того, что в каком-то смысле означает начало конца.
Они приехали в город, когда солнце уже полностью соскользнуло в море, придав небу тот оранжево-розовый оттенок, который так трудно красиво сфотографировать. Отец проводил ее на поезд, но остался на вокзальной площади, перрон для обоих означал прощание и последние слова, такого рода сантименты не для них. Они смотрели на мигрантов, которые заняли лавочки, на их босые истерзанные ноги, старуха угрожала им палкой, и обменивались банальными замечаниями. Потом попрощались, держа руки в карманах. Ты опоздаешь, иду, да, иди, спасибо, хорошей дороги. Альма перебежала улицу в последний момент, когда машины уже трогались на зеленый свет, у входа на вокзал обернулась и увидела, как отец улыбается, высокий и все еще прямой под памятником австрийской императрицы, которую город оплакивал уже столетие, сказочная императрица, убитая итальянцем, и, хотя Альма не была уверена, что отец на нее смотрит, она улыбнулась и стала размахивать рукой, как в детстве на острове, когда приветствовала маршала.
В этот момент она осознала, что отец так ничего и не рассказал о себе, только какой-то запутанный фрагмент истории страны, в которой он вырос и которая больше не существовала, а она знала, что означает упустить случай или потерять человека, но не каково это – потерять страну. Вот какой вопрос она должна была задать своему отцу. Она оглянулась, чтобы снова найти его глазами, но тут объявили ее поезд. Это был последний раз, когда она видела отца.
В церкви Святого Спиридона куча народу, то ли из-за нового противостояния в Европе, то ли из-за того, что снова слышен призрачный зов крови, благословленный религией, зов, который в некоторых регионах в конце концов прокладывает себе дорогу с помощью ножа и пистолета. Альма осторожно входит в храм, осматривается кругом, бледные лица на золотом и серебряном фоне икон. Много женщин в цветастых платках с бахромой, длинных юбках или же коротких юбках и кроссовках; у мужчин красивые круглые головы и стрижки под ноль, лица тщательно выбриты, они держат на руках детей, чтобы их окропило святой водой, которую священник разбрызгивает очень энергично, чтобы попало и на старух, склонивших головы в глубине храма. Внизу у алтаря, на ступеньках, покрытых красным бархатом, стоят под взорами русских святых корзинки с пасхами и куличами, пронзенными пылающими тонкими желтыми свечками.
Альма держится в стороне, за большой чашей, наполненной красными яйцами, которую три мальчика, облаченные в стихари из парчи, расшитые золотом, из-под которых торчат капюшоны толстовок, передают из рук в руки в ожидании конца церемонии.
Она первая его замечает. Вили на другой стороне церкви, то есть от силы в пяти-шести метрах от нее. Он не слушает с благоговением слова священника, не крестится, ходит по церкви и напоминает любопытного туриста, если бы не славянский вид, который придают ему стрижка под горшок, линялые брюки и ветровка кислотного цвета а-ля Восточная Европа. В правой руке он держит фотоаппарат, но не фотографирует.
Первый порыв у Альмы – бежать отсюда подальше, земля уходит из-под ног; если бы она сейчас заговорила, то голос задрожал бы. Она заставляет себя стоять на месте. Очень долго кажется, что они так и не пересекутся. Литургия подходит к концу, прихожане выстраиваются в очередь, чтобы взять освященное яйцо, и Альма переводит дух. Она упирается взглядом в руки мальчиков в прозрачных перчатках, какие используют в супермаркете для зелени, на фоне золота чаши и кармина яиц.
Вили встает в очередь за двумя женщинами, которые болтают, держа за руки вырывающегося ребенка. Мальчики прилежно раздают яйца. Она успевает подумать одну мысль, и вот уже Вили оказывается перед ней. Он видит ее, она склоняет голову, чтобы отвести взгляд, отступает на шаг, потом снова смотрит на него, а он, уже сунув красные яйца в карман, решительно идет к ней.
– Это ты.
Она улыбается ему, благодарная за эту простую фразу. Ей бы сейчас следовало вспомнить многое, задать ему вопрос «а ты кто?», который бился у нее в груди и который она давно похоронила, поскольку для того, чтобы разобраться с ним, потребовалось бы спокойствие, холодность и отстраненность – а этих свойств она в себе не находила. И теперь ей досадно, что в этих краях не принято целовать друг друга в щеку при встрече, как в столице, где эта формальность помогает создать мнимую близость, способствует доверию. Им бы это сейчас пригодилось. Они столько всего пережили и несут на себе бремя середины жизни.
– Я получила твое письмо, – говорит она. Вместо того чтобы сказать: Мы снова здесь.
– Да, точно. – Как будто он только сейчас об этом вспомнил.
– Выйдем? – Ей хочется уцепиться за его локоть: Как мы теперь будем?
– Мне очень жаль, что твоего отца больше нет.
Альма кивает.
– Меня не было в городе, когда были похороны.
Она снова машет рукой, хорошо, мол, но давай сейчас не будем об этом.
Они выходят из церкви, в небе, выметенном борой, отражается сияние моря и весны. Они застегивают молнии на куртках до самого верха, ветер налетает на них со всей силой, волосы Альмы хлопают ее по лицу, и она пытается убрать их жестом, который Вили у нее помнит.
– Ты совсем не изменилась.
Ей хотелось
