Возвращение в Триест - Федерика Мандзон
– Мой родной дом? Он был разрушен много лет назад. Потом были и другие дома, но я не мог бы сказать, где они находятся, я с трудом могу вспомнить, на каком языке мы говорили, когда мне было семь лет, или тринадцать, или двадцать.
Они разговаривали и шли дальше, иногда подолгу молчали. Шагать вместе, не подпуская близко тревоги, даже когда они в двух шагах от границы, – этим навыком она овладела в совершенстве.
Стоял октябрь, солнце просачивалось сквозь дубы и ореховые кусты Валь-Розандры, их обгоняли скандинавские туристы на горных велосипедах, иногда пешеходы с собаками.
Часто ландшафт брал верх над разговорами, слова освещались светом и обдувались ветром и отделялись от них, оставляя в покое и давая погрузиться в осенний день.
– Как насчет тарелки ньокки со сливами? – спросил он ее, когда солнце начало клониться к морю.
Внезапно проголодавшись, они дошли до асфальтированной дороги, которая вела в соседнюю деревню, там Альмин отец, разумеется, знал ресторанчик, где готовили великолепные ньокки со сливами и, если хозяйка была в хорошем настроении, еще и картофельные кипфели[57].
Они нашли свободный столик на веранде: пластиковые стулья и скатерть в цветочек, графин «Витовски» появился на столе сам собой, а также тарелка жареных кипфелей, которые они поделили между собой.
– Мы с дочкой хотели бы… – начал он, и она вдруг поняла, что достигла возраста некоторых женщин, за которыми ухаживал ее отец, и ему явно неловко от этой двусмысленности.
Они съели ньокки с красной начинкой, плавающие в расплавленном масле, и еще тарелку картошки и свеклы, приготовленных по-истрийски.
– А ты помнишь Тито? – спросил он ее, когда им подали кофе. Он курил сигарету, Альма смотрела на горы за его спиной, которые были уже там.
– Я помню глаза и шляпу и что он всегда был одет в белое.
– Это первое правило, которые выучивают такие, как он. Все должны одеваться одинаково, кроме них.
– Правда, что ты писал для него речи?
Он смотрел на нее, прикрыв глаза от солнца. Потушил сигарету о подошву и выпрямился на стуле, облокотившись на пластиковую скатерть.
– В ту пору мне казалось, что я отвечаю на вызов. На вызов Истории. Я вырос среди людей, которые сожалели о прошлом веке, старая столица Империи, которая рухнула, вероятно, и из-за таких людей, как я, бедняков, которые учились. Я поступил в университет, ездил за границу по государственной стипендии, вернулся и внезапно понял, что есть люди, которые нападают на мой народ, нападают на всех нас. И вот знаешь, я никогда не был уверен, что должен его защищать, этот мой народ, даже толком не знал, какой он, мой народ. Но в те времена я общался с девушкой. Она говорила, что мир нас атакует, и мы должны защищаться, и делать это хорошо, и лучше бы это делали люди вроде нас, те, кто читает Борхеса и Ханну Арендт. Говорила, что нужно восстановить равновесие в Истории, она это говорила еще до того, как даже задумывались «Звездные войны». Мне это не особо было важно, но она мне нравилась, у нее были веснушки, которые делали ее похожей на маленькую девочку, и она так смотрела на меня, у нее были длинные ноги, крепкая задница, грудь…
– Папа!
– Что? Ой, да, прости. Не хотел тебя смущать. – Он допил кофе и махнул рукой официанту, который понял все на лету и принес на стол бутылку ликера «Пелинковац». – Как бы там ни было, я последовал за ней, в конце концов мне стало казаться, что так надо, а порой и очень увлекательно. Мы бывали в потрясающих местах, и знаешь, оказываясь так близко к власти, начинаешь забывать, что ты просто статист, входишь во вкус этой инсценировки и даже веришь в нее, а Тито был человеком энергичным, он смешивал карты чаще, чем предусмотрено правилами игры, его стратегический нюх в сочетании с бандитским грабежом нас завораживал. Он был и параноиком, как все в то время. Но он любил красоту и окружал себя ею, и мы этим пользовались. Ты помнишь остров? Мы ходили за ним и писали для него. Но из всей этой нашей писанины и защиты от внешнего мира выросло целое представление, где восхвалялась страна, наша армия, наша великолепная система. И привело к тому, что мы прямо-таки раздувались от гордости, и это открыло дорогу национализму, который пришел позже. После смерти Тито они нашли хорошо подготовленную почву, смогли вдохнуть жизнь в ту политику, которая была у них в голове.
– Кто они?
– Интеллектуалы, zlato. Из Академии наук и искусства. Понимаешь, у нас, людей пишущих, были желания маленькие и нереальные, типа увидеть свой фильм в Каннах или свой роман, переведенный на французский, получить приглашение на вернисаж в Нью-Йорк, неисполнимые мечты, тогда как нам говорили, что народ в опасности и у него серьезные интересы. Так что многие из нас оставили собственные мечты и приникли к желаниям народа, чтобы лепить из них с помощью заученных слов: страх и паранойя были отличным материалом, чтобы распространять громкую пропаганду новой власти. Говорилось о национальной и культурной интеграции, писалось о том, что сербский народ в опасности, а с ним и вся Югославия. Но это был просто способ воспользоваться народом, чтобы не потерять свои письменные столы в престижных кабинетах, каникулы на виллах, лето на островах.
Альма не уверена, что понимает:
– И ты тоже?
Он опрокинул целую стопку, прежде чем отвечать:
– Знаешь, я просто хотел быть остроумным, гулять с девушками и писать что-то, чтобы и дальше оставаться там, где происходит самое интересное.
Альма годами мечтала, чтобы отец рассказал ей о своем прошлом, но она представляла себе дома с большими дворами и праздники с цыганами, которые играют и поют, детей и стариков, а не стремления взрослого мужчины.
– Ты был интеллектуалом?
– Нет, zlato, никто из нас, оставшихся прочно на своем месте, не был настоящим интеллектуалом; будь я им, то был бы уже мертв. Меня бы сослали на Голи-Оток, я бы и двух дней не продержался, если бы пришлось дробить камни под палящим солнцем.
– А родители Вили?
Отец закрыл глаза. Солнце опустилось ниже к морю, и теперь их столик оказался в тени, остальные уже давно освободились, и хозяин вышел на веранду выкурить сигарету, поглаживая пса, с одним глазом прозрачным, а другим черным.
– Они да, они были интеллектуалами, – сказал отец, отрывая малюсенькие треугольники от бумажной салфетки. – Знаешь, не так легко было быть интеллектуалами в мире, который гордился собственным отсутствием цензуры, а
