Возвращение в Триест - Федерика Мандзон
– Ты натренировалась в искусстве исчезать, – говорит доктор, и они вместе смеются над этой истиной.
– Ты так и не поняла, но многие к тебе привязались. Ты была вечно ускользающим ребенком, хотелось взять тебя, посадить под глицинии и выспросить все твои секреты.
– Какие секреты?
– О, у тебя была куча секретов, и ты превосходно их хранила.
Их перебивает волонтер, он извиняется и предупреждает, что собирается закрыть архив, чтобы сегодня закончить пораньше, доктор дает свое благословение.
– А ты помнишь, как приходил к нам домой? – спрашивает она в свою очередь.
– Я помню тебя.
Альма сомневается, спрашивать ли:
– Ты был влюблен в мою мать?
Он смеется:
– Я был влюблен во всех красивых женщин, но твоя мать всегда любила только твоего отца. – Он придвинулся ближе. – В том-то и беда, это создавало сложности, ты чувствовала себя лишней.
Слова, произнесенные вслух, повисают в воздухе. Альма смотрит, как эти слова парят над ними, и не знает, чьи они. Она их слышала или сама произнесла? Правда, о существовании которой она всегда знала, но не могла бы сказать, где та обитает – может, внутри, там, где бьется сердце, или прячется в ногах, утяжеляя походку в некоторые дни.
Она откидывается на спинку стула. Они отпивают по глотку сока, испытывая облегчение. Сказано вполне достаточно, эту границу переходят только по собственной воле. Теперь черед Альмы сказать что-нибудь, для поддержания беседы, но она молчит. Ее тяготит грусть, но в то же время она чувствует огромное облегчение, у нее больше не возникает желания, чтобы доктор держал ее за руку.
Они улыбаются, переводят дух.
Альма допивает апельсиновый сок: хватит, времени больше нет. Они встают:
– Спасибо за кофе… и за сок.
– Ты дома.
– Не уверена.
– Здесь да.
Она кивает, не зная, как им теперь прощаться.
Он легко целует ее в щеку, вторую щеку она не подставляет, пусть лучше остается один прекрасный поцелуй.
– Ты ему нужна, – говорит он ей, – но и он тебе нужен.
И на этот раз Альма понимает, что это значит: самое время найти Вили.
Она никогда в жизни не была на пасхальной службе, хотя, с тех пор как живет в столице, несколько раз проскальзывала в церковь, когда хотела укрыться от палящего солнца, носящихся мопедов, свиста с другой стороны тротуара: она зачем-то всегда оборачивается, как наивная дурочка; спрятаться от разнузданности улиц и всяких громких заявлений, в которые верит, а оказывается, что это просто конфетти, рассыпанные пьяными во время карнавала.
Альма научилась жить на западе страны, у нее есть работа, ее приглашают на ужины и на открытия выставок, на дни рождения детей. Она усвоила, что иногда полезно надевать шелковые рубашки и туфли на высоких каблуках, вести легкие разговоры.
Но порой осенними вечерами или теплой зимой она ощущает ностальгию и идет в турецкие бани в районе Прати. Раздевается в полутьме комнат, какие могли быть в любом уголке Европы, даже на востоке. Входит голая в облако пара, не понимая, есть в помещении другие тела или только ее: садится на мокрый камень, подтягивает колени к груди и облокачивается на мрамор. Дышит. На полу, под сиденьями, появляются пятна оранжевого света, что способствует галлюцинациям от жара. Струйки воды стекают по носу и по спине, кто-то в полутьме шепчет фразу, тихо, как в церкви. Ей, оглушенной влажным жаром, видится двухцветное слияние Савы и Дуная, венгерская граница, ее отец, который поглаживает шею под воротом белой рубашки, павлин-альбинос и остров. Она ловит ртом воздух в сочащемся свете турецких бань, тело растапливается при шестидесяти градусах, пар поднимается снизу, мужчины с животами и женщины c дряблыми грудями и ногами, как у олених, откидывают головы, растягиваются на каменных лавочках, кровь отливает от лица к ногам и рукам, сердцебиение замедляется, и мысли можно лепить, как из цветного пластилина. И ей кажется, что она на качелях, и те взлетают высоко, но их не нужно раскачивать, и голова не кружится. Газеты говорят: принадлежность к территории, особенно по праву крови, приобретает все большую значимость. Альма не знает, к чему она принадлежит, даже ее город этого не знает: его называют «бумажным городом», потому что он всегда считал себя частью страны, которая не была его, воображал себя Австрией, мечтал о славянском царстве и даже о государстве Гарибальди, но потом остался чужим для всех и особенно для себя.
Альма убеждена, что искать прибежище в турецких банях полезно для здоровья; если бы кто-нибудь спросил, она бы согласилась, что ей доставляет определенное удовольствие тот факт, что в столице это считается чудачеством. Но не сказала бы, как она часто мечтала найти в таких местах кого-то, кто говорит на языках ее детства, кто играл хоть раз в шахматы на площади рядом с минаретами или православными храмами, не рассказывает почти ничего о себе, но знает стихи Марины Цветаевой. И если ее личная жизнь вызывает пересуды и толки, то потому лишь, что она не признается: только изгнанник из того мира способен вызвать в ней нечто похожее на влюбленность. Разумеется. Но над ней бы долго смеялись, и ей бы опять захотелось закрыться в себе и все испортить.
Но теперь больше нельзя тянуть и отвлекаться на эти фантазии. Времени совсем мало, а то и вовсе не осталось.
В церковь Святого Спиридона она заходила десятки раз, когда была маленькой, не для того, чтобы спрятаться или перевести дыхание, как в столице, а скорее для того, чтобы вдохнуть церковный дух у порога: золотые иконы святого и Божьей Матери, привезенные из России, высокие, тонкие свечи из желтого воска в подсвечниках. Говорят, если потереться о стену храма, это приносит удачу.
В то утро в номере отеля на берегу она сверилась с расписанием. Пасхальная служба начнется в одиннадцать, есть еще время, и ей не хочется приходить одной из первых, и есть риск столкнуться с Вили прямо на пороге. Она оставляет машину у старого рыбного рынка, заходит в кулинарию на месте городского бассейна, где целые поколения летних ныряльщиков учились плавать.
Альма садится за столик, трогает рукой оконное стекло, за окном гавань, так и кажется, что сидишь среди парусников в двух шагах от старого маяка, который уже не освещает залив по ночам. Чуть поодаль очень старая женщина заказала спритц и чипсы, девушка читает книгу и время от времени посматривает на младенца в коляске. Это подходящий город для одиночества, думает Альма, тут ходят в рестораны в одиночку и бродят по улицам поздно ночью, а когда накатывает тоска, можно культивировать ее на берегу и чувствовать, что у тебя есть место в мире.
Но ей слишком хорошо
