Возвращение в Триест - Федерика Мандзон
После этого материала она никогда больше не будет ничего писать о войне, не будет следить за ее окончанием, несправедливым миром, Гаагским трибуналом, осужденными и талантливыми речами виноватых, которые будут смеяться над международным правосудием. Так что Вили окажется прав. И История пойдет своим путем, а она не будет об этом ничего знать.
Вместо этого ее затянет в назойливое жеманство капитолийских ночей, где нет клеветы, незаконного захвата, лжи и предательства, ничего такого, что нельзя исправить дешевым подарком, доставленным ночным таксистом. Она погрузится в это целиком и забудет. Она проспит до вечера, и, когда выйдет из дома, будет все еще лето – и нужно совсем немного, чтобы стряхнуть с себя прошлое, достаточно найти себе развлечение, наслаждаться солнцем на площадях и завести новые привычки, пусть былое тем временем подернется дымкой, а главные герои затеряются в декорациях, которые постепенно выцветают.
Православное Пасхальное воскресенье, невозможно больше оттягивать. Альма выходит на балкон гостиничного номера, ищет знак, небо и море – вся эта чистая безусловная голубизна. Пустое пространство утра, и она вцепляется пальцами в перила, словно это чья-то рука. Она не представляет, ждет ли ее Вили, ей кажется, она всю свою жизнь провела в ожидании кого-то.
Надо бы спуститься к морю, окунуться в купальне Аусония, что неподалеку, такой несовременной со всеми этими деревянными террасами и хлипкими трамплинами: то ли австро-венгерский курорт, то ли любимая купальня фашистов. Спрыгнуть с мостков в огороженное море и плыть под водой, как рыба, руки словно распухшие и мириады пузырьков, течение заходит в залив, и не приходится думать об отходах турецких кораблей, или по крайней мере так говорят. Но она бы предпочла вернуться на Барколу, где море более спортивное и вода прозрачная из-за близости замкового заповедника. Когда плаваешь там, мимо может пронестись баклан, стрела из черного серебра, или углядишь морского конька среди рифов и водорослей, где высокие брызги от прыжков «подковой». С террас Тополини доносится, всегда внезапно, томительный и сладкий окрик, разбивая тишину под водой: «Альма-а-а!» Это Вили или Лучо, нет, это Вили, его детский голос, в то первое залитое солнцем их лето вместе.
Пойти попрыгать в море – город научил ее этому средству от всякой боли и страха. Альма запирает дверь номера, море за ее спиной настойчиво зовет в распахнутое окно, но она спускается и ищет в кармане ключи от машины.
Она едет быстро, хочет отъехать подальше от пристани Берсальери, где сейчас швартуются большие круизные корабли, от которых избавилась Венеция, пересекает канал по мосту Понте-Россо, где череда палаток с аранчини[53], маршмеллоу и ндуя[54], и гвалт разносится до самой паперти Святого Антония Чудотворца: там, в то время, которое страна называла послевоенным, сталкивались лицеисты, студенты, ирредентисты, аполитичные горожане и военная полиция союзников, которую так прославляли в столице, и неважно, что они заходили в церкви с пожарными насосами и разбивали головы прикладами мушкетов с криками son of a bitch, что открывали огонь по людям, высовывающимся из окон, – война в стране кончилась, и, пожалуйста, пусть город сохраняет спокойствие сильных, распоряжались из столицы. Альма знает подробности беспорядков, хотя она еще тогда не родилась, и знает, как кричали fiol d'un can[55] перед кинотеатром для английских официальных лиц, когда вся страна готовилась обогатиться под благосклонным крылом союзников.
Она переезжает мост Понте-Россо и катит к улицам своего детства, виа Чезаре Баттисти, которая идет параллельно платановой аллее, кафе «Сан-Марко», городской сад, куда летом отец водил ее смотреть кино под открытым небом, виа Джулиа с первым торговым центром, и не задумываясь уже поворачивает на виа дель Донателло, там, где улица упирается в Сан-Чилино и можно войти в парк Города душевнобольных.
Она проезжает всего два поворота и паркуется, ей хочется пройтись пешком до театра, до церкви, к столику для собраний под глициниями, виа Эдуардо Вейс, кафе «Земляничная поляна», где ее мать пила кофе и курила, размышляя о том, интересуют ли в ней доктора только розы или что-то другое. Ей хочется вернуть время, вернуть его туда, где дни были чистыми и нетронутыми, ну или почти.
Сегодня в парке не бродят так оживленно душевнобольные, как на ее памяти, испарилась неконтролируемая и неуклюжая веселость, которая ее пугала и заставляла бежать сломя голову по поляне от Инес: та хотела отобрать у нее мяч или оттаскать за уши, или от Ливио, который стаскивал с себя одежду, потому что ему нравилось быть голым, как младенец Иисус.
Когда ей было четыре или пять, мать однажды сказала, что умер Антонио. Альма не знала, кто это, но поняла, что это один из докторов-реформаторов: его заколол ножом пациент, которого он хорошо знал и часто приглашал к себе домой; доктор открыл ему дверь, а сам поднялся наверх принять душ; оставшись один на кухне, этот псих взял большой нож, дождался, когда врач выйдет из ванной, и заколол его ударом в живот. Альма вспомнила, как Антонио мастерил воздушных змеев из папье-маше для сына и как однажды заходил к ним в дом на Карсте. Мать добавила, что такие вещи иногда случаются, несправедливая цена за справедливую борьбу. И тон, каким она это произнесла, не глядя на нее и ища клипсы в шкатулке с драгоценностями, произвел на Альму гораздо большее впечатление, чем сумасшедший и его нож.
Когда появился Вили, Альма перестала ходить в Город душевнобольных.
В то апрельское утро с кристально чистым небом, как положено весной, она собирается зайти в «Земляничную поляну» и заказать черный кофе, чтобы провести еще немного времени в полутьме, среди синих статуэток Марко Кавалло[56], как вдруг слышит, что кто-то окликает ее по имени от здания напротив.
Он стоит в дверях, руки в карманах, смотрит на нее и хитро улыбается. И хотя Альма не видела его с тех пор, как была маленькой девочкой, но сразу узнаёт. Она же знает, это его спасенное царство, а значит, она непременно его тут встретит. Альма спускается по ступенькам кафе и идет ему навстречу, ноги у нее слегка дрожат и сердце замирает, сейчас, должно быть, ему уже лет восемьдесят. Она останавливается в нескольких шагах.
– Франко… – Альма смущается, не знает, что сказать. И тогда он просто обнимает ее, и она радостно отвечает на его объятия. Кусок ее жизни, который идеально встраивается в пазл, как бывает с отложенными желаниями.
– Девочка… – говорит он ей. – Ты осталась девочкой.
Она улыбается и смотрит себе под ноги, она так и не научилась принимать комплименты.
– Сколько
