Возвращение в Триест - Федерика Мандзон
– Пятьдесят три.
– Ты вернулась сюда жить?
– Только на несколько дней.
– Я читал ту твою статью…
– О, это было так давно, – спешит она сказать.
– Тогда все ее читали, представь себе, – настаивает он, но Альма машет рукой, чтобы закрыть эту тему.
С тех пор как Альма уехала в столицу, она не писала ничего о городе, по крайней мере не подписывала своим именем, потом политическая обстановка изменилась, революционные преобразования в Городе душевнобольных вовсю принялись критиковать, безумие снова превратилось в непрезентабельного родственника, за которого становится неловко в приличном обществе, вернулись койки с ремнями и запах мочи в коридорах. И Альма заметила, что где-то в глубине души ей по-прежнему небезразличны некоторые вопросы, хотя почти всем остальным наплевать, и безумие, как оказалось, для нее неразрывно связано с миром детства, с бережно хранимыми в памяти самыми задушевными тайнами.
В столице в те дни ее знакомые с восхищением говорили о книге какого-то психиатра: тот сочинял стихи про искусство связывать людей, прогрессивно рассуждали об «опасностях для себя и для других», и ей захотелось встать из-за стола и выскочить за дверь. Глядя на знакомых в красивом доме в Париоли, на интеллектуалов, которые наполняли бокалы и меняли партнеров, как в сценариях к фильмам, которые они сами снимали про самих себя, она гадала, стоит ли рассказывать им о Городе душевнобольных или ее будут считать еще более странной, пришлой из мира, где сумасшедшие свободно разгуливают по улицам, смешиваясь с нормальными людьми. И она плюнула, вернулась за стол, но влиться в разговор так и не смогла, подлила себе еще вина; и кто-то за столом подумал, что она из тех загадочных женщин, которые мало говорят и потому очень покладистые. В столице всё понимают превратно.
В тот вечер она вернулась домой в расстроенных чувствах и, чтобы обрести душевное равновесие, принялась писать длинную статью, не зная даже, возьмут ли этот материал в какое-либо из изданий, с кем она сотрудничала. Альма собиралась рассказать о Городе душевнобольных помимо фигуры врача, который их всех спас, но закончилось тем, что она рассказала о своем городе тоже, и некоторые решили, что она сводит с кем-то счеты. Многие прочитали эту статью и вспомнили, откуда она родом, а кто-то только узнал об этом и счел интересным. Почему ты не пишешь о том, что происходит в тех краях? Город все еще сейсмограф востока? Несколько дней она не подходила к телефону.
– Попьем кофе, – предлагает ей доктор и c непринужденностью, дозволенной в его возрасте, берет ее за руку. Так они и заходят на террасу «Земляничной поляны».
Их обслуживают максимально внимательно и тактично, они пьют кофе молча, каждый сам по себе. Альма улыбается, а он смотрит ей в глаза и дает время первой начать разговор. Пациенты и молодые аспиранты заходят и выходят, уважительно с ним здороваясь.
– Ты стал таким влиятельным, – поддразнивает она.
– Я не был таким даже тогда, когда от этого могла быть польза.
Какое кокетство! Он улыбается, отдавая себе в этом отчет. Его небесно-голубые глаза смотрят на нее ободряюще и с интересом. Так что Альма в конце концов рассказывает, зачем вернулась: то, что было раньше, нет нужды объяснять. Он понимает: Альма и тот мальчишка, тайно привезенный к ним в дом, так и не нашли своего места в жизни, и ему их жаль.
– Ты давно не разговаривала со своей матерью? – бросает он между делом, но вот на эту тему Альме говорить совсем не хочется. Он сжимает ее руку на столе.
– С тех пор как умер отец. Мне нечего ей сказать, ей ничего не интересно.
– Знаешь, почему мы приняли ее к нам на работу со дня основания?
– Потому что ты хотел разбить розарий?
– Нет, брось, даже душевнобольные могут отлично ухаживать за садом, – говорит он. – Мы привлекли ее к этому делу, потому что твоя мать тот человек, которого интересуют жизни других.
Альма выдергивает руку, немного отодвигается.
– Некоторые вещи она понимала лучше нас, мы были слишком поглощены тем, чтобы реформировать учреждения и защищаться в судах. Мы изучали медицину, годами мечтая облачиться в белый халат, а потом поняли, что халаты ни к чему, и нам вдруг пришлось бороться с искушением обратить это открытие во власть. А твоя мать, наоборот, видела только людей, знала, как важно, чтобы они были веселыми. Иногда она приезжала, сажала кого-нибудь из пациентов в машину и катала по городу, рассказывая, что это Бейрут. Такого рода вещи нам даже в голову не приходили.
В его голосе звучат нотки, похожие на восхищение или нежность; Альма делает вид, что пьет – ее чашка пуста.
– Мы говорили, что нас интересуют больные, а не болезни, мы отлично все устраивали, придавали нужное направление этой…
– Революции.
– Не называй это так. «Революция» звучит как слоган, а на самом деле это было больше похоже на осознание. Когда мы только приехали, то объявили всем, что это потрясающее здание, предмет особой гордости города, вовсе не современное заведение, а гнусное: люди здесь могут целый день просидеть в собственном дерьме. Местные жители на нас обиделись.
– Но потом они перешли на вашу сторону.
– Не все. Некоторые заявляли, кто на рынке, кто в газетах, что нужно избавиться от этих людей, что нужна смертная казнь или какой-нибудь еще способ. И твоя мать ходила по улицам и объясняла прохожим наши доводы. Это ей пришла в голову идея разместить библиотеки в центрах ментального здоровья. Она говорила, что мы со своими душевнобольными приносим жителям района кучу проблем, так что нужно приносить и что-то хорошее.
– Но потом, полагаю, претворяли это в жизнь другие, – ехидно замечает Альма.
– Да, она занималась другими вещами. Например, учила сумасшедших подбирать одежду, чтобы они казались менее сумасшедшими. А когда мы устраивали праздники, она выходила на танцпол и танцевала одна, так она подавала им пример. И они тоже начинали танцевать, повторяя за ней, и браться за руки – мужчины и женщины, чего с ними не случалось много лет.
Альма не задумывается, почему он ей рассказывает о ее матери.
Потому что ты ничего не знаешь, сказал бы ей Вили.
Но доктор теперь просто молчит, он знает, как много времени нужно, чтобы неприятные слова преодолели стены, которые мы годами выстраивали для своей защиты, и порой эти стены такие высокие, что остаются неприступными даже для таких, как он.
– Ты помнишь, как ты приходила играть в парк? – спрашивает он, заказав свежевыжатый апельсиновый сок для них обоих.
– Это было всего несколько раз.
– Ты права, но все мы об этом помнили, и нам было грустно, когда ты исчезла.
Она снова заглядывает ему в глаза, знак доверия.
