Возвращение в Триест - Федерика Мандзон
Завтра ей надо возвращаться на запад, она выстроила сеть неотложных дел, чтобы не застрять в этих краях. Она знает, для некоторых, особенно для беспокойных и одиноких, бездельников и тех, кто витает в облаках и кто не нуждается в якоре, опасно останавливаться надолго в этом городе, тут очень просто поддаться искушению исчезнуть: налегке пересечь границу, отправиться в направлении, противоположном движению солнца, там, где дороги открыты и не особенно контролируются, идти пешком, заметать следы в поездах второго класса. Кочевник, цыганка – так и не понятые народы.
Альма точно рассчитала время. Время – ее союзник, она знает, что в подходящий момент встанет из-за столика, заплатит за кофе официанту, который к ней обратится на литературном итальянском, а не на диалекте, как к остальным в очереди, и это ее немного опечалит. Потом она выйдет на апрельскую улицу, пересечет набережную и большую площадь и придет в церковь после начала службы. И в этот момент увидит Вили. Они кивнут друг другу. Почтительно дождутся конца богослужения, потом он пойдет за тем, что должен ей отдать, и они договорятся встретиться вскоре в «Полярной звезде». Там они будут говорить о погоде и о городе, она скажет, что не хочет ехать в темноте, ах, уже пробки, они вежливо попрощаются. Завтра она проснется в столице, пойдет на работу и опустит голову как можно ниже, когда главный редактор спросит у нее, как было там, на родине. Альма уверена, он дождется позднего вечера, чтобы прижать ее к стенке, она прикусит язык, не скажет ни слова, не допустит ни проблеска надежды, который позволит подумать что-то, и уж тем более даст понять, что она примирилась со своим миром. И готова поехать рассказывать об этом новом вооруженном конфликте, более интересном, более престижном, чем тот, старый, который никого не интересовал, во всяком случае, был слишком сложен для понимания. Она не поедет никуда, не впутается ни в какой конфликт и не подпустит к себе слишком близко.
С тех пор как она уехала в столицу, она изредка приезжала в город, никому об этом не сообщая. Как Боби Базлен, который клялся «никогда больше!», а потом вернулся уже в старости, вместе с тоже постаревшей Любой, девушкой из стихотворения Монтале. Как-то раз Альму попросил приехать отец – я хочу отвезти тебя в одно место, сказал он. И она поняла, что это только предлог. Села на ночной поезд в тот же вечер, и утром он встречал ее на вокзале с термосом кофе и крапфенами, которые больше не покупались у Греко, но были вкусными и сладкими, как воспоминание о доме на платановой аллее. Она съела сразу два, один за другим, засыпая сахарной пудрой сиденье машины. Они проехали всего несколько километров, за чертой города свернули на дорогу через Долину и припарковались у старой австрийской железной дороги.
Они пошли пешком вдоль путей по этой удобной местности, без крутых склонов, подходящей для воскресных прогулок, отец шел молча, быстрым шагом. За последние годы он не сильно изменился; в тот день, когда он вернулся, он как бы заморозился внутри, став равнодушным к течению времени: у него всегда была решительная и в то же время легкая походка, как будто тело сохранило другую память, нежели дух. Он больше не выезжал из города, но в его светлых глазах притаилась тень той горячности беглеца, которая покоряла некоторых женщин.
– Я мог бы вернуться туда, – сказал он ей, когда они прошли через первый туннель, продолжая внутреннюю дискуссию. – Особенно когда все кончилось, после Дейтона или после бомбардировок Белграда, когда буря утихла. Ведь ничего этому не препятствовало. Моя жизнь – это не захватывающая история изгнанника, пусть даже тебе она может такой показаться.
Альма слушала его как в семь лет, когда не понимала смысла его речей, но чувствовала их важность.
– А ты? Почему ты уехала?
Она пожала плечами.
– Знаешь, я понимаю. Может, это отчасти и наша с мамой вина: мы никогда не заботились о том, чтобы дать тебе место, куда можно вернуться. Мы хотели, чтобы ты была свободна. Прежде всего. Свободна ехать куда угодно, стать тем, кем хочешь, не считаясь с нами. Ведь мы с ней сами в своих жизнях были связаны по рукам и ногам…
Альма рассматривала профиль своего отца: светло-русую шевелюру и линию носа, вытянутую вперед шею, как будто голова хочет быть на шаг впереди тела, задать направление побегу.
– Почему ты оставался здесь, еще до войны, я имею в виду? – спросила она, сама удивившись вопросу.
– Ну, здесь была ты и твоя мать…
Альма ждала. Ей уже не семь, теперь она знает, что не ради других мы возвращаемся в город или в дом.
– И потом, только здесь я могу быть самим собой.
Он произнес эту фразу, и тут их окликнули два велосипедиста в шлемах, попросив уступить дорогу. Отец пнул большой камень, который мешал проезду, и отскочил в сторону, велосипедисты быстро промчались мимо. Альма с отцом посмотрели, как они исчезают за поворотом дорожки, и пошли дальше. Но понадобилось некоторое время, чтобы он добавил хоть что-то еще. Пришел его черед объяснять.
– Понимаешь, я типичное смешанное дитя покойной Империи, которая, возможно, только в этом бесполезном городе, забытом на окраине, все еще существует. Знаешь, если бы я начал копаться в своих предках, вышла бы такая неразбериха, что с ума можно сойти.
– Папа, но где ты родился?
– Место рождения не имеет никакого значения. Я мог бы рассказать, как мой дед чудом избежал верной смерти, бежал в Венгрию с одной только кофейной мельницей, или как мой прадед защищал в кавалерии имущество царя, а сын у него был коммунист, но все эти легенды мне рассказывал отец, у которого была армянская кровь, и он играл Мендельсона на кемане. Это все не считается. Там, где родился я, от людей моей крови шарахаются, как от сифилитиков.
Они никогда так долго не говорили о прошлом, и Альма почувствовала, как теперь все его годы переползают на нее и ложатся бременем на плечи. Ее родители до того рьяно защищали ее от памяти, что это переросло в невроз, и она росла без гирь на ногах. Но теперь эти фрагменты истории, осколки, отсылали к целому, о котором она могла только догадываться по отдельным фрагментам, оказавшимся перед ней, словно бы и тяжелым, и в то же время сказочным: ей хотелось бы остановиться и рассмотреть их внимательно, как кусочек янтаря. Но вместо этого они шагали дальше, поскольку рассказы отца могли продолжаться только в движении.
– Твой дом еще существует? –
