Mittelreich - Йозеф Бирбихлер
Все в ней его раздражало: речь, запах, белая как масло кожа, светлые волосы, деликатность, ум и образование. Он чувствовал, что это давит на него, видел угрозу в Кирстен, воспринимал ее правильную речь как проявление власти над ним. Сравнивая себя с женой, он ощущал собственную ущербность и избивал Кирстен, чтобы низвести ее до животного состояния и почувствовать себя равным ей. Он придирался к тому, что Кирстен была слишком слаба для крестьянской работы. Раз за разом показывал ей, что она ни на что не способна. Рыча, пинками загонял ее в хлев, к коровам. «Дои! – кричал он. – Дои!» Грубо надевал ей на голову пустое ведро, и она стояла, будто безоружная в шлеме. Потом Ротенбухнер сам быстро надаивал полное ведро молока, пригибал голову Кирстен к ведру и неистово ревел: «Пей! Пей, я сказал! Пей, иначе так и не научишься!» Она уже не сопротивлялась. Муж выгонял ее в холодный лес, совал в нежные руки шершавую рукоятку топора, заставляя рубить с поваленных деревьев ветви – те, что были толще, чем его сильные руки. У Кирстен не получалось, Ротенбухнер бил ее по лицу сухими еловыми ветками, от чего кожа горела, как от ударов кнута. «Руби! Руби ветки! Сильнее! Сильнее! Не то убью!» – вопил он. Она плакала. Ротенбухнер хватал ее за волосы и волок через хлев, мимо коров, на гумно, заполненное под самую крышу сеном и пшеницей. Он тащил Кирстен по лестнице, швырял на пол в пыль и колосья и овладевал ею, не снимая одежду, – как раньше, когда они страстно желали друг друга, чего теперь не было и в помине. Затем он грубо совал в руки Кирстен вилы и орал: «Поддевай! Поддевай! Накалывай корм на вилы! Хочешь, чтобы скотина передохла с голоду? Накалывай! Не то заколю тебя!» Но Кирстен удавалось подхватывать лишь несколько верхних стебельков. Ротенбухнер вырывал вилы у нее из рук, покрытых лопнувшими мозолями, нанизывал на вилы пук сена размером с корову и сбрасывал на пол коровника. Потом сталкивал жену почти с трехметровой высоты. Корова из сена смягчала удар, и только это спасало Кирстен от переломов.
Ей стало легче, когда муж почти перестал покидать кухню и потом уже совсем не выходил из нее, превратившись в животное. Детей она к нему не подпускала, они росли в гостиной, где он не появлялся. Когда Ротенбухнер, наконец, стал полностью безучастным и утратил интерес ко всему, Кирстен запросила опеку, так как у нее не было никаких прав. Опекуном Ротенбухнера назначили хозяина усадьбы на озере.
Весной того же года Ротенбухнер вступил в битву с циркулярной пилой, лежавшей неподалеку от амбара. Поденщик забыл убрать ее. Ротенбухнер сражался с пилой, которая набросилась на него, словно дикий зверь, – так он бормотал, когда его, израненного, нашли на земле рядом. Несколько недель он пролежал в больнице; раны зашили и провели несколько операций. Когда Ротенбухнера выписали, жена и опекун не нашли другого выхода, кроме как отправить несчастного в сумасшедший дом. Там он прожил десять лет без связи с внешним миром, пока однажды в сочельник не разбился насмерть, спрыгнув с крыши.
Кирстен легко, почти ласково, коснулась руки хозяина и посмотрела на него стеклянным взглядом. «Какой неестественный взгляд, – подумал он, – раньше никогда у нее такого не замечал». При этом она трезвая, иначе чувствовался бы запах.
– Я так счастлива, так отчаянно счастлива. Визенграб необыкновенный человек. Поверь, необыкновенный.
Визенграба, управляющего, Кирстен наняла год назад, чтобы он руководил работой, в которой она не разбиралась. Она взяла его на работу, хотя первое впечатление чуть было не удержало ее от этого шага. Взгляд, которым он окинул Кирстен при первой встрече, словно прикидывая стоимость, вызвал в ней отвращение. Беззастенчивость этого взгляда глубоко оскорбила ее и в то же время приручила. Гнев вспыхнул и рассеялся, как дым. Выражение лица Визенграба изменилось, стало подобострастным. Он предоставил рекомендации. Поскольку зима подходила к концу и пора было начинать полевые работы, она поверила бумагам и подавила отвращение. Так Визенграб внес легкое смятение в душу госпожи Ротенбухнер и переступил одной ногой порог Штанкерхофа. Не прошло и года, как он протиснулся туда целиком.
– Я хочу выйти за него, – сказала Кирстен хозяину, – он сделал предложение, и я согласилась. Хочу, чтобы ты был свидетелем на свадьбе. Ты единственный, кому я могу доверять. Только не отговаривай меня. Я все решила.
– Ну, раз так, – пробормотал хозяин, – о чем тогда говорить.
– Я все решила правильно. Если ты согласишься стать свидетелем, я буду знать, что у меня есть надежная поддержка.
Взгляд Кирстен оставался стеклянным.
«Должно быть, от счастья, – подумал хозяин, – она точно не пила, я бы почувствовал запах. Наверняка этот Визенграб что-то замышляет. Не из-за любви же он к ней клинья подбивает. У нее есть луга. И он нюхом чует, что на них растут деньги. Господи боже мой! Как же она не понимает!»
Дверь открылась, и в комнату вкатилось что-то мягкое. У Визенграба было еще молодое, лоснящееся лицо, похожее на тесто. Густые светлые волосы мужчина зачесывал так, что они спадали с макушки на лоб.
Лицо выглядело довольно бледным и нездоровым на фоне розовых рубашек, которые он носил, иногда сменяя на черные. Глаза стального цвета пронизывали собеседника. Кто-то не выдерживал этого взгляда, кто-то считал его бойким и заинтересованным.
Визенграбу было уже за пятьдесят. Никто не знал, как ему удалось сохранить такое молодое лицо в ходе войны. Предположений высказывалось предостаточно. Поговаривали, что он служил начальником концлагеря на востоке, и дважды в неделю обнаженные еврейки в белых передниках подавали ему мясо только что убитых еврейских младенцев. Мясо было сырым, порезанным на мелкие кусочки. Он окунал их в растопленный жир, подогреваемый в серебряной кастрюльке на газовой плите, и поедал как фондю. Именно благодаря мясу младенцев, если верить слухам, лицо Визенграба осталось молодым и похожим на тесто.
Так гласила одна безумная гипотеза о Визенграбе. Согласно другой, на самом деле его зовут Визенгрунд и он еврей, раньше торговавший скотом далеко в горах. Там потомственный крестьянин, которому Визенграб еще в донацистские времена дал взаймы денег на ремонт обветшавшей усадьбы, двенадцать лет прятал его на пастбище в Альпах. Хижина стояла у снеговой линии, и, так как Визенграб не работал, чтобы его не заметили соседи или туристы, холод и праздность сохранили ему молодость. То, почему крестьянин не избавился от долга, выдав кредитора, объяснялось так: еврей видел, как крестьянин
