Mittelreich - Йозеф Бирбихлер
Более противоречивых безумных гипотез невозможно было придумать, но они просуществовали достаточно долго, и Визенграб оставался загадкой, пока его цели не осуществились.
В усадьбе на озере о нем тоже думали по-разному. Филомена не сомневалась, что Визенграб еврей.
– Ты только посмотри, какие у него глаза, – говорила она брату, – такой колючий взгляд может быть только у еврея.
– Глупости, ничего подобного! – горячился хозяин. – Раз у него голубые глаза, он ариец, никак не еврей. И откуда бы у еврея взяться светлым волосам? Нет и нет! Это типичный эсэсовец, я знаю, что говорю. Как раз такие и нужны были в СС, уж поверь, эти гнусные педанты были в «Источнике жизни» санитарами-добровольцами – попросту говоря, отвечали за оплодотворение.
– Не говори гадостей, – возмущалась Филомена, оставаясь при своем мнении. – Как раз из-за такого гнусного коварства в глазах, такого еврейского взгляда, его бы в СС на порог не пустили. У эсэсовцев был стиль. А у него нет.
Такие разговоры продолжались долго. Лишь в ходе судебного процесса, который против управляющего затеял один из сыновей Ротенбухнера, заявив права на долю наследства, выяснилось, что Визенграб – обычный мелкий аферист, потомок безземельных крестьян в Оберпфальце, в войну служивший солдатом. За моложавое лицо, как значилось в медицинском заключении, отвечал особый ген, как и в случае сохранившего молодость тела покойной фройляйн Цвиттау.
Визенграб холодно поприветствовал хозяина усадьбы на озере, потому что терпеть его не мог. Он знал своих противников, знал, что эти крестьяне видят его насквозь. Видел он и то, что мужчина в нем уже произвел желаемое действие на женщину в Кирстен. Осталось подчинить ее. Она научилась его любить. Скоро научится бояться.
Он подошел и, не стесняясь ни ее, ни гостя, запечатлел на губах Кирстен долгий, крепкий поцелуй. Она покраснела от стыда и счастья, будто застигнутая врасплох. У хозяина даже дыхание перехватило от такого бесстыдства. Опустив голову, он вышел. Много дней он вспоминал только плитку на кухонном полу: красновато-серую, с кривыми белыми трещинами, словно нарисованными мелом. Раньше он ее не замечал.
Кирстен вышла за Визенграба, хозяин был свидетелем на свадьбе, и уже через несколько месяцев первый участок земли на холме пошел под застройку. Хозяин и двое других членов совета муниципалитета голосовали против, бургомистр и еще четверо – за. Вскоре очередные взращенные на экономическом чуде чужаки выстроили на бывшем участке усадьбы Штанкерхоф новый дом. Визенграб приобрел синий подержанный мерседес. Кирстен, когда хозяин сталкивался с ней где-нибудь, была немногословна; ее лицо уже не казалось глуповатым, но становилось все более удрученным, словно его медленно покрывала завеса. Скоро Визенграб потребовал выделить новые места под застройку, и бургомистр утвердил это на совете. Визенграб купил еще мерседес, совершенно новый, самую большую модель. Бургомистр тоже ездил в церковь или на заседание совета не на тракторе, а на старом мерседесе Визенграба. Он даже не перекрасил машину. Тогда еще не принято было рассуждать о коррупции. Даже слова такого не было. В общественных настроениях по-прежнему преобладал оптимизм, и это называлось «помогать соседям».
☨
Мне исполнилось семнадцать, и я как раз закончил шестой класс гимназии, в котором просидел два года. Теперь я чувствую себя увереннее. Напряжение, в котором я жил весь год, позади, как и мысль, что если снова провалюсь, то вылечу из школы. Как по волшебству, исчезли и страхи. Мне больше не снятся кошмары, и днем я не оборачиваюсь беспричинно чуть ли не каждую минуту. Чувство, будто кто-то постоянно стоит за спиной и смотрит на меня, пропало без следа. Порезы, которые я делал на руках перочинным ножом, чтобы потом зубами сдирать корочки, зажили. Я больше не грызу беспрерывно ногти. Мыслю сосредоточеннее, не позволяю себе отвлекаться на размышления, которые разрывали душу и застревали в голове, как рыбья кость в горле, не давая учиться и оставляя единственную возможность не провалиться: зубрежку.
Думаю, я начинаю взрослеть. Такое чувство, что с некоторых пор могу распоряжаться собой. Или следовало бы сказать «решать за себя»?
Гимнастику я бросил. Даже на брусьях тренируюсь редко. Зато уже два года играю в школьном театре. Мы ставим абстрактные пьесы Максимилиана Витуса и Людвига Тома. Этих авторов никто не знает, но в экзальтированном выражении скудной фантазии, в пестром нагромождении ракурсов они добиваются необычайной ясности. У зрителя, да и у актера, создается впечатление, что это и есть жизнь, благодаря искажениям и превратным толкованиям, которые предстают как непреложные истины и задуманы как глубокие взгляды и новое видение. Раскрывая поверхностные житейские мудрости, эти пьесы из-за недостаточной осознанности ускользают от мировоззрения, не подразумевающего чувства юмора. Они дают толчок развитию театра в новом направлении. Ставят в центр внимания нечто обобщенное и делают необычное банальным. Однако это происходит непроизвольно. Здесь я и осел два года назад, когда попал в поле зрения монаха, которому ничего кроме таланта от меня не нужно – таланта играя создать иллюзию, будто все происходит на самом деле.
Каникулы я провожу дома. Пользы в этом мало, но и не раздражает. Мне все равно, дома я или нет. Каникулы – неизбежный переходный период. Какая разница, нравится мне или нет. Конечно, в интернате гораздо лучше, там я знаю, что нужно делать, а дома нет. Чем заниматься? Зимой катаешься на коньках, если озеро замерзло. Летом купаешься. Встречаешь одних и тех же людей из прошлого, вспоминаешь, что когда-то вы были друзьями. Больше у меня нет с ними ничего общего. Они стали чужими. Кажутся чем-то, что осталось далеко позади. Те же разговоры, те же пошлые шутки о сексе. При этом я замечаю, что они не имеют о нем представления. Ни малейшего.
С родителями я хорошо лажу. Они угождают, поскольку редко меня видят, а я терпеливо сношу их расположение, не отвечая взаимностью. Мне нет до них дела, знаю только, что они есть и что мы давно знакомы. В этом есть определенный эффект привыкания, перед которым ты беззащитен. Если их близость становится неприятна, что не редкость, я беру себя в руки и терплю. К сестрам я равнодушен. Общаюсь с ними только в случае необходимости. Они не меняются, поэтому не интересны. С тетками я обычно веду беседы. Почему-то с ними я уживаюсь лучше
