Mittelreich - Йозеф Бирбихлер
– Вперед!
И тогда они начали раздуваться, а раздувшись, встали на задние лапки, расправили крылышки… закружились… разом поднялись и, жужжа, полетели через озеро. Затем свалились в него и утонули.
С тех пор в Зеедорфе не водились майские жуки.
☨
В кухне, заливаясь слезами и требуя сочувствия, сидела Кирстен, в прошлом жена Ротенбухнера. Она не была виновата в разводе, пребывала в отчаянии и не находила выхода. Вынужденный копаться в мусоре, накопившемся в чужой душе, хозяин усадьбы на озере выглядел совершенно помятым, ему было неловко. Сидя напротив Кирстен, он беспомощно молчал. Сорокапятилетняя женщина влюбилась в деспотичного мужчину, который работал на Кирстен, но подчинил себе ее душу и тело, бесцеремонно и расчетливо, не встретив сопротивления. Она догадывалась, что эта слабость еще больше увеличит полную грязи пропасть между ней и детьми, которая и без того серьезно выросла. Кирстен сокрушенно каялась, то и дело истерически всхлипывая, и в этих всхлипах не только чувствовалась сентиментальная потребность унылого самобичевания, но и ощущалось новое счастье, которым она упивалась, вместе со стремлением побудить других разделить его, чтобы не замыкаться в себе. Ликующе-жалобным голосом она вываливала переживания на хозяина, утомляя и унижая его, как любая катастрофа, которую человек сотворил сам, утомляет и унижает в первую очередь окружающих.
Ханс, ее первый муж и лучший друг хозяина, превратился после окончания войны в безнадежного пьяницу со здоровым телом и изорванной в клочья душой. Никто, включая старого друга, так и не узнал, что произошло с ним на фронте. Хозяин мог только догадываться, почему Ханс вдруг стал неузнаваем, и исходил из того, что Ротенбухнер рассказал ему только половину правды, чтобы больше не расспрашивали, а остальное похоронил глубоко в себе.
По рассказам Ротенбухнера, он служил солдатом сначала в Сербии, а потом в Греции, где его душа очистилась, как говорил он хозяину усадьбы. Там все было прекрасно: море, природа и люди. Из-за этого он оказался беззащитен перед лицом кошмарных событий, поскольку был открыт всему, ему нравились жители этой страны, его околдовали незнакомые ему пейзажи и люди. Однако пришлось заняться военным ремеслом, и это оказалось выше его сил, слегка потрясло и запутало. Вот причина, почему он нет-нет да и выпьет шнапса.
Это все, что Ротенбухнер поведал другу, не вдаваясь в подробности. Что представляло собой его «ремесло» в то время, он не рассказывал. «Больше ничего не было, – убитым тоном отвечал он на вопросы хозяина усадьбы. – Давай-ка лучше еще разок прополощем горло сливянкой, она помогает. Что толку переливать из пустого в порожнее! Пользы не будет!»
Хозяин усадьбы говорил судье по вопросам опеки, что, похоже, там не было и намека на упорядоченный ввод войск и организованную оккупацию. Это все, что Панкрацу удалось вытянуть из Ротенбухнера, который при попытках расспрашивать о подробностях всякий раз вышвыривал его из кухни, где сидел и напивался каждый день с середины 1947 года. Поначалу Ротенбухнер пропивал собственные запасы: в его усадьбе была винокурня.
В Штанкерхоф, прекрасную и ухоженную усадьбу, в сезон всегда приезжало много постояльцев. Они прибывали со всей Германии, от Фрайбурга до Фленсбурга. Из Фленсбурга приехала когда-то и маленькая Кирстен с родителями, с тех пор они проводили каждое лето в Штанкерхофе. Ей не пришлось знакомиться с Ротенбухнером, она знала его с детства. Но росла и училась она на севере. Ее родители были врачами, и очень состоятельными, поэтому весь год Кирстен вращалась исключительно в высшем обществе, среди образованных и деловых людей. Однако влюбилась она все равно в юного Ротенбухнера, еще до войны. Они скрывали любовь, проводя вместе время в окрестных лесах и амбарах. Они устраивали себе ложе в полях и дарили друг другу любовь ночи напролет среди созревающих колосьев. Они уводили чужие лодки и лежали в них, обнявшись, до рассвета. Тайком, крадучись, возвращались к себе. Они упивались друг другом три года.
Время от лета до лета тянулось ужасно долго. Они чувствовали себя перелетными птицами, запертыми в клетке. Между ними стояли условности и предрассудки: нежелательных никто не желал видеть, все должно было идти как запланировано; их тяга друг к другу не была запланированной, и у них не было идей, как выбраться из клетки. Ротенбухнера целиком поглотила работа, сначала в усадьбе, потом на полях сражений, а молодую женщину – изучение медицины.
Третьим летом они отбросили ложный стыд, Кирстен забеременела, и любовь стала проблемой. Со своей бедой Кирстен обратилась к командованию военного округа Гамбурга. На ее просьбу откликнулись: фюрер и страна были заинтересованы в рождении детей. Отца разыскали и предоставили ему внеочередной отпуск. Новая жизнь обещала иметь высокую расовую ценность: полный сил отец вырос на полях юга и был закален суровой работой на родной земле, в жилах матери текла чистейшая нордическая кровь. В Рождество Кирстен – впервые зимой – поехала на озеро, чтобы выйти замуж. Не тайком, но вопреки протестам обеих семей, которые в конце концов смирились и сдались на уговоры послужить на благо отчизны.
В мае Кирстен родила первого сына и окончательно перебралась в Штанкерхоф. Она очень старалась быть крестьянкой и хозяйкой, женой и матерью. Заменяя мужа, она управлялась с работниками и прислугой, общалась с соседями и властями. Хозяин усадьбы на озере всегда давал ей дельные советы, когда приезжал в отпуск, чтобы отдохнуть от боев в чужих странах. Он помогал ей лучше понять мужа, которого она почти не знала и помнила только бурную изначальную любовь. В Хансе почти все было пугающе чужим, разительно отличающимся от всего, чем она жила и в чем разбиралась. С одной стороны, именно поэтому она и влюбилась в него так пылко, с другой – именно поэтому все чаще у нее возникали вопросы, почему она его любит, и сомнения, которые и рождали эти вопросы.
Любовь еще не исчерпала себя, просто брак и ребенок сделали ее официальной и, следовательно, иной: теперь она требовала усилий и обстоятельности. Теперь за нее приходилось расплачиваться трудом, а проявлять ее получалось не чаще. Виделись Кирстен и Ротенбухнер по-прежнему редко. Раз, может, два раза в год он приезжал домой с войны. Однако таинственность исчезла. Между встречами они уже не рисовали себе возбуждающие образы. Между встречами были будни. Положение вещей изменилось, а с ним и любовь. Теперь она была от случая к случаю. Второго ребенка Кирстен родила вскоре после войны. Тогда все закончилось. Домой и в постель Кирстен вернулся
