Mittelreich - Йозеф Бирбихлер
И снова они быстро договорились. После обеда на берег спускалась супруга владельца участка, которая приносила домашние пироги и кофейник. Проголодавшиеся или пресытившиеся однообразным содержимым своей корзинки купальщики получали чашку сладкого ячменного кофе и кусок пирога с творогом, а иногда даже тарелку лапши, предварительно положив на поднос две марки. Наступали времена, когда на скорую руку можно было заработать лишнюю марку, если необходимо.
И поскольку не всем теперь приходилось беречь каждый пфенниг, которому уже исполнилось пятнадцать лет, не всем нужно было только работать, есть да спать: у людей появилось немного времени на себя. При этом не все, у кого появилось время, тратили его на купание в озере – были те, кто все чаще задумывался: о себе и других, о государстве и об экономическом укладе. И тогда в них росло беспокойство, появилось неприятное ощущение, а растущее недоверие к официальным сообщениям и публикуемым мнениям в конце концов превратилось в невиданную прежде враждебность думающих людей по отношению к равнодушным и к тем, кто по-прежнему это равнодушие использовал в своих целях, заставляя работать и обманывая. Так всегда было, есть и, к сожалению, будет.
Семи сидел в классной комнате в интернате, в левой руке держал ручку, которую то подносил к виску, то грыз зубами – этого было достаточно для убеждения старосты, что Семи занимается, – а правой сквозь проделанную перочинным ножом дырку в кармане штанов теребил член.
Он еще не принадлежал к задумывающимся. Он еще ничего не понял, самое большее, что половая жизнь – это скотство. За семяизвержением следовали трудности: нужно было быстро и незаметно очистить от спермы руку и штаны. Опыт принудительно навязанной половой жизни, который нанес ему глубокую, неизлечимую рану, был глубоко запрятан в подсознании.
Он успешно вытеснил из памяти те события и наслаждался оставшимся временем детства. Нельзя сказать, что произошедшее не тяготило мальчика, но и не сломало его. Приветливый пастор Эзехиль поднялся по карьерной лестнице. Ходили слухи, что скоро его изберут настоятелем. Стало больше дел, которыми он вынужден был заниматься, и это облегчило существование Семи. И все же он был словно в плену.
Семи переживал личностный рост, а за стенами монастыря, в большом мире, активизировался рост общественный. Новое – это всегда хорошо забытое старое.
☨
Примерно в это же время августовским вечером два элегантно одетых господина сидели рядом на деревянной скамье, окружавшей высокий каштан метровой толщины, который раскинул со стороны озера скрюченные, покрытые сочной листвой руки над усадьбой. Мужчины сурово смотрели на серо-голубую водную гладь в мягких солнечных лучах уходящего лета. Один был специалистом, другой – дилетантом. Они беседовали о политике и имели в виду себя.
Специалист. Отвратительная атмосфера, на мой взгляд. От нее становишься чувствительным. Может, поэтому местные жители так любят родные края? Из-за этой воздушной и водной меланхолии, которую приносит южный ветер с гор?
Дилетант. О чем вы? Меня это скорее успокаивает. Я не становлюсь чувствительным. Если вы присмотритесь, то увидите, что такой свет присутствует за редким исключением на всех полотнах Ван Гога. Но мучительная грусть в них почти не ощущается, потому что основной мотив этих картин – радость, в которой, может быть, и проглядывают печаль и угроза, но не доминируют. Зато виды, изображенные на этих полотнах, слишком культурны.
– Да я и не говорю о Франции. Я говорю о здешних местах.
– Тогда упомяну Коринта. В серии работ «Вальхензее» вы найдете похожую атмосферу. Или «Штаффельзее» у «Синего всадника». В попытках передать этот особенный свет то и дело возникает картина предгорья Альп. А она, как вы справедливо заметили, и в самом деле связана с южным ветром, который у одних вызывает головную боль, а других успокаивает. Возможно, у вас болит голова, и вы не чувствительны, а агрессивны. Вам нужно расслабиться. Не хватало еще, чтобы удар хватил.
– Вы ошибаетесь! К погоде я совершенно равнодушен, чего, к сожалению, не скажешь о местных жителях. Я приехал с целью разузнать, готовы ли они продавать государству участки на берегу озера. Государство хочет изъять землю, которая граничит с озером, и обустроить общественные места для купания. Давление на правительство со стороны социал-демократов и некоторых гражданских инициативных групп настолько усилилось, что необходимо действовать. Но кто бы ни пытался поговорить с этими тупыми пастухами, которым здесь все принадлежит, они отвечают: «Мы ничего продавать не будем!» – и захлопывают дверь. Надо понимать, что эта прибрежная полоса – или пустошь, поросшая камышом, или заболоченные луга. Ни малейшей ценности. Когда людям предлагают пять марок за квадратный метр, им бы хоть подсчитать: пять марок! На каждого владельца участка выходит общая сумма порядка 30 000 -50 000 марок, да никто из них в жизни таких денег не видел!
А они отвечают: «Нам нужно сено, чтобы стелить в хлеву!» или «На чем наши коровы будут отдыхать? Им тоже нужна постель». Такую чушь приходится выслушивать! Это портит настроение. Вообще-то, я приехал сюда в хорошем расположении духа.
– Вы думаете, что можете, пусть это даже и на благо общества, обвести вокруг пальца парочку наивных крестьян, вручив им немного банкнот за участок земли, чья цена, как только там оборудуют место для купания, возрастет в разы? Так? Но деньги вам не помогут. Эти люди еще не знают, что такое деньги, поскольку никогда не держали в руках больше нескольких марок и всегда были бедны. Они равнодушны к деньгам, не понимают их ценности. Если вы предложите 50 000 марок за заболоченный луг, чтобы другие могли купаться, они примут вас за мошенника. Вот и все. Для крестьян возможность купаться ничего не значит. Другое дело – солома с лугов. С ними у каждого связаны воспоминания. У каждого. С самого детства. На этих лугах они каждую осень проводят самые прекрасные дни в году, причем одни, без посторонних, которые к тому времени разъезжаются. На заготовку соломы едет вся семья, целый день они проводят на лугах, потому что те слишком далеко от деревни, чтобы ездить в перерывах между работой на повозках. Крестьяне берут с собой еду и напитки, едят, сидя на скамейках за деревянными столами, которые сами смастерили на опушке леса, отделяющего деревню от заболоченных лугов. Они наслаждаются ярким загадочным полуденным светом бабьего лета и ясным пленительным вечерним светом заходящего осеннего солнца, целый день их окружает яркий и ясный ландшафт, но он не кажется им ни загадочным, ни
