Mittelreich - Йозеф Бирбихлер
– Господин Хануш, господин Хануш! – услышал он голос хозяйки. – Господин Хануш, мне нужен салат. Срочно! Через час приедут гости.
Виктор выкарабкался из-под бузины и твердой походкой отправился в огород. По пути в том месте, где его скрывала деревянная изгородь, он в третий раз вытащил пенис, и тот заболтался при ходьбе. Желание, загнанное в голову, получило немного свободы, но от угнетающих мыслей прибор болтался плоховато. Он подскакивал, трясся перед ширинкой и не вел себя так, как замыслил Виктор. Но он дарил ощущение, что у него есть стул в садовом домике, где на столе в его воображении танцует не госпожа Майнрад, а госпожа Кольраб. Он дарил Виктору ощущение, что он пока не бесполое существо. Он не хотел, чтобы его жизнь уже сейчас свелась к неутоленным желаниям.
И прибор снова закачался.
☨
Когда дети хозяина покинули дом и разъехались по интернатам, начался период агонии в отношениях мужа и жены. Казалось бы, без детей совместная жизнь и семья снова обрели первозданный смысл, но между мужем и женой уже не существовало изначальной любви, подогреваемой чувственными желаниями и задуманной природой, для которой важно лишь продолжение рода. Им приходилось, раз уж они продолжали жить вместе, заново притираться друг к другу, без детей. Это не так просто. Вероятно, даже невозможно.
Они столкнулись со странным явлением: у них не получалось говорить друг с другом о детях. Панкрац и Тереза создали семью, потому что их тянуло друг к другу, остальное приложилось постепенно. Первоначальная потребность быть наедине плавно и незаметно перетекла в потребность быть с детьми. Хозяин стал отцом, хозяйка – матерью, их имена растворились, и биологическое предназначение стало казаться чем-то дурным: супруги всегда были на глазах у детей, вернулся стыд, преодоление которого предшествует зачатию.
Самовосприятие, которое десять лет формировалось в присутствии детей, исчерпало себя. В одночасье. Когда детей отправили в интернаты, в душе хозяйки открылась рана, которая причиняла огромную боль и воспалялась каждый вечер, когда вся работа была переделана и перед отходом ко сну оставалось немного времени на размышления. Перед ней возникали лица детей, она чувствовала себя одинокой и виноватой, покинутой по собственной вине. Тереза проникалась мыслью, которую сама себе внушила. Она ощущала себя пустой кружкой, которая разбивается, потому что не осталось ничего, кроме пустоты. Тереза засыпала, рассыпавшись на мелкие кусочки. Забывшись коротким сном, она в тревоге просыпалась на мокрой от слез подушке. Рядом лежал Панкрац, и пока ей не удавалось снова погрузиться в сон, муж казался ей врагом, самым страшным в жизни, даже страшнее, чем узник, сбежавший из концлагеря и напугавший ее до смерти. Панкрац не должен был уступать настойчивости сестер, нельзя было обращать внимание на их язвительные, коварные уговоры, мол, детям нужно достойное воспитание. Надо было отказаться отправлять детей в интернаты. Узник концлагеря искал облегчения после многолетних страданий, это понятно. Мужа она больше не понимала: ей казалось, детям лучше жить в лоне семьи.
У нее никого не осталось ближе мужа, который удалился во вражеский стан, никого, с кем она могла бы говорить, как с собой, в стремлении хоть с кем-то разделить опустошенность и одиночество. Она продолжала обсуждать с ним события прошедшего дня и общие дела, чтобы не давать времени и места чувствам, тем более не облекать их в слова. По вечерам они сидели в маленькой общей комнате, казавшейся теперь такой большой, и думали о детях. Иногда хозяин слушал «Летучего голландца» или другую оперу Вагнера, иногда арию Филиппа из «Дона Карлоса», иногда «Риголетто», и всякий раз его боль переходила в блаженство. Он чувствовал себя героем, который стойко переносит страдания. Выражение лица становилось мягким, глаза наполнялись слезами, и сквозь пелену он видел себя при дворе герцога Мантуанского в одежде горбатого шута, заклинающего вернуть ему дочь. И когда хозяйка, собиравшая посылочки, куда клала немного масла, кусок ливерной колбасы, домашнее варенье и шоколад «Зухард», или штопавшая выстиранные чулки, которые присылали дети из монастыря, видела эти слезы, ее гнев рассеивался, она смягчалась, добрела и вытирала щеки мужа. И так они сидели, пока их глаза не начинали слипаться. Панкрац и Тереза слишком уставали, нежность не находила продолжения в постели.
А на следующее утро, когда не нужно было будить детей, готовить завтрак и бутерброды в школу, наливать горячий чай в термос, быстро гладить рубашку и чистить туфли, враждебность жены к мужу возвращалась и сохранялась весь день. Истинных виновниц своих страданий, сестер мужа, Тереза уже несколько лет не удостаивала ни словом. Она их презирала.
В те годы, когда вслед за камышом в мелких водах озера оскудел нерест рыб и когда многоголосый хор демократических голосов зазвучал однообразнее (на озере сказались химикаты в неочищенных сточных водах, а на политике – авторитарные рефлексы), в те времена, которые не назовешь ни старыми, ни новыми, ни особенными, ни обыкновенными и которые просто наступили, взрослеющие мужчины и женщины стали всё больше походить друг на друга. Девушки стриглись под мальчиков и брили ноги и лобок; платья, юбки и блузки заменили футболками и брюками; после работы уже не вязали из огромных клубков пуловеры и не вышивали скатерти, а сидели за швейными машинками и укорачивали юбки до середины бедер, а порой и до края трусов; по вечерам торчали в барах и кабаках, пили пиво и курили сигареты.
Юноши, напротив, отращивали волосы до плеч, прокалывали мочки ушей и вставляли туда золотые и серебряные кольца, готовили еду и мыли посуду, сами стирали себе носки и на глазах у всех сюсюкали с детишками – как будто они больше не были хозяевами себе и своим чувствам. Часто можно было наблюдать, как эти самцы и самочки льнут другу к другу на улицах и беззастенчиво целуются. Конечно, такое уже когда-то было, все знали, что именно их раздражает, и все же это бросалось в глаза и казалось чем-то новым.
Конечно, эти тенденции зародились не в деревне, а в городах, которые восставали из пепла и превращались в центры торговли, где можно было купить все, что до войны еще не изобрели. Разумеется, многое новое и необычное завезли американцы, которые материальной помощью, демократическими установками и культурным экспортом в области языка и
